Нераздельные (ЛП) - Шустерман Нил. Страница 32

— Что это? — спрашивает Риса.

Коннор выхватывает у нее письмо.

— Не твое дело! Было б твое — сказал бы.

Он сразу прячет его в карман, но поздно: Риса уже увидела адрес. Она знает, что это за письмо.

— Думаешь, я не понимаю, что творится у тебя в голове? Не догадываюсь, почему ты чуть не угробил нас по дороге из Колумбуса?

— А это здесь при чем?!

— При том, что мы ехали мимо твоего жилого района! И ты намерен вернуться туда.

Коннор неожиданно для себя обнаруживает, что не в состоянии запираться.

— Мало ли что я намерен делать! Важно, что я делаю, поняла?!

Соня с трудом поднимается на ноги.

— А ну потише, вы оба! — шипит она. — Хотите, чтобы вас прохожие на улице услышали?

Грейс, напуганная разгулявшейся вокруг бурей, бочком протискивается мимо Коннора, торопясь убраться от греха подальше. Она подхватывает принтер:

— Заберу-ка я его вниз и спрячу снова. Нечего ему торчать тут у всех на виду.

Соня пытается ее остановить: «Подожди, Грейс!» — но не успевает.

Провод, по-прежнему соединяющий принтер с розеткой, натягивается, и устройство выскальзывает из рук Грейс.

Все бросаются наперехват. Риса ближе остальных, ее ладонь дотягивается до принтера; но инерция слишком велика, толчок — и прибор отлетает в сторону. Он едет по полу к открытому люку, подскакивает на краю и проваливается в люк. Провод опять туго натягивается. Короткое мучительное мгновение принтер болтается в пустоте, а затем вилка выдергивается из розетки.

Коннор ныряет за проводом, понимая, что это единственный шанс спасти драгоценное устройство. Он хватает провод обеими руками, но тот, вымазанный в нечаянно пролившейся биомассе, скользит между ладонями; пальцы юноши сжимают пустоту, и он, помертвев, слышит треск, подобный страшному, роковому грохоту сталкивающихся автомобилей: это разбивается вдребезги их последняя надежда на нормальное будущее.

Грейс безутешна.

— Я так виновата, так виновата, я не нарочно, простите! — рыдает она. Слезы ливнем льются из ее глаз — просто настоящий тайфун без малейшей надежды на прояснение в обозримом будущем. — Какая я дура! Я не нарочно, простите меня, простите, простите!

Риса старается успокоить ее:

— Ты вовсе не дура, Грейс, и ты ни в чем не виновата. — Она поглаживает Грейс по спине, сгорбленной под тяжестью постигшей их утраты.

— Виновата, виновата, — твердит Грейс. — Арджент говорит, что я вечно все порчу!

— Риса права, это не твоя вина, — уверяет Коннор. — Ты бы не стала так торопиться, если бы мы не начали орать друг на друга. Это мы дураки, а не ты.

Риса поднимает на него взгляд, но Коннор не может его истолковать. Что это — мольба о прощении за то, что вытащила письмо из его кармана, подобно тому как выдергивают чеку из гранаты? Или она ждет извинений от него — ведь он потерял контроль над собой? А может, в ее глазах, словно в зеркале, лишь отражается его собственное отчаяние?

Коннор подобрал все фрагменты принтера — вот они, лежат перед ним на столе в подвале. Расколотый пластик, искореженный металл, вывернутые внутренности. Соня, увидев, во что превратилось ее сокровище, буркнула что-то, вскарабкалась по ступеням и ушла домой. Коннор подозревает, что обеда сегодня не будет. Еще бы — принтер хранился в углу антикварной лавки дольше, чем Коннор живет на свете, а разломали они его в один миг.

— И чего вы так распереживались? — недоумевает Джек. — Подумаешь, старый принтер. — Он, как и остальные здешние обитатели, ничего не знает и не может понять, отчего атмосфера отчаяния, столь обычная в Сонином подвале, вдруг сгустилась до неимоверности.

— Он принадлежал мужу Сони, — отвечает Коннор. — Дорог ей как память.

— Ага, ясно, — говорит Бо. — Как память, значит. — Он медленно проводит пальцем по разбитому пластиковому корпусу. Кончик пальца вымазывается в биомассе — той самой, которую он помогал раздобывать. Бо наставляет палец на Коннора и смотрит в упор, словно в чем-то обвиняет. Коннор с холодным стоицизмом выдерживает этот взгляд, отказываясь что-либо объяснять. Бо в конце концов сдается и возвращается к своей обычной работе — руководству курятником.

Грейс, закрыв лицо руками, плачет теперь чуть тише, и Риса оставляет ее, чтобы вместе с Коннором оценить размер ущерба.

— Ты же сможешь починить его, правда? — В голосе девушки нет и следа обычной уверенности. Да и не вопрос это вовсе, а мольба. — Ты же так здорово умеешь все чинить…

— Это тебе не телевизор или холодильник, — бурчит Коннор. — Прежде чем что-то ремонтировать, я должен знать, как оно работает.

— Ну хотя бы попытайся… пожалуйста…

Раньше Коннор не осмеливался даже поднять крышку и заглянуть внутрь прибора. Сейчас он берет одну разбитую часть за другой, размещает их на столе то так, то этак, прислушивается к внутреннему голосу — а вдруг тот подскажет что-нибудь путное.

— По-моему, картридж и рабочая головка не пострадали, — неуверенно сообщает он Рисе. Затем берет в руку какой-то электронный компонент. — Это похоже на жесткий диск, и он тоже, вроде бы, в порядке; значит, в нем, скорее всего, сохранился софт, нужный для работы. Разбиты в основном механические части.

— В основном?

— Я не могу ни в чем быть уверен, Риса. Это машина. Она сломана. Вот и все.

— Ну хорошо. Но есть же где-нибудь кто-нибудь, кто знает, как ее отремонтировать!

И тут в голову Коннора приходит мысль до того тревожно-абсурдная, что ему становится одновременно и смешно, и не по себе.

— Мой отец мог бы.

Риса отшатывается, словно пытаясь избежать рокового притяжения этой мысли.

— Я ведь потому и умею все чинить, что он меня учил.

Долгое время Риса ничего не отвечает, словно с надеждой ждет, когда слова Коннора, повисшие в воздухе подобно удавленнику на крючке, умрут сами собой.

Наконец она произносит:

— Поздравляю. Ты искал оправдания, чтобы пойти к родителям, с того самого момента, как появился здесь.

Коннор открывает рот — возразить, но колеблется. В словах Рисы есть правда.

— Знаешь, все… не так просто, — решается он.

— Ты забыл — это те самые люди, что отдали тебя на расплетение? Как ты мог их простить?!

— Я и не простил! Но что если они сами не могут себя простить? Я же никогда не узнаю об этом, если не встречусь с ними лицом к лицу!

— Да ты совсем спятил?! Думаешь, они заключат тебя в объятья и сделают вид, будто этих двух лет как не бывало?

— Конечно нет.

— Тогда на что ты рассчитываешь?

— Ну не знаю я! Просто чувствую себя таким же разбитым, как этот принтер. — Он обводит взглядом разложенные на столе части. Коннор, может быть, внешне цел, но чувствует себя временами глубоко, необратимо расплетенным.

— Может быть, я смогу починить себя сам, но для этого мне необходимо встретиться с родителями на своих условиях.

Коннор оглядывается по сторонам, сообразив, что они опять разговаривают на повышенных тонах, чем привлекают к себе внимание посторонних. Эти самые посторонние притворяются, что не слушают, но куда там — ушки у всех явно на макушке. Коннор переходит на горячий шепот:

— Дело не только в родителях. Там еще мой брат. Вот уж никогда не думал, что скажу так про этого сопляка, но я по нему скучаю, Риса. Ты даже представить себе не можешь, как я по нему скучаю!

— Брат братом, но это не причина, чтобы расстаться с жизнью!

И тут до Коннора доходит, что Риса никогда не сможет понять его, и даже больше — не сможет понять, почему она его не понимает. Она росла в сиротском приюте. У нее не было родителей. Не было семьи. Не было никого, кто любил бы или ненавидел ее — до нее вообще никому не было дела. Не существовало людей, чья жизнь настолько бы концентрировалась вокруг Рисы, что ее поступки заставляли бы их гордиться ею или негодовать. Даже ее ордер на расплетение был подписан не под влиянием отчаяния, как у Коннора. Ордер Рисы — продукт равнодушия. Ее самая тяжелая, глубоко личная травма ничего не значила для тех, кто ее нанес. Риса всего лишь попала под сокращение бюджета. Коннора внезапно охватывает жалость к подруге, потому что ей не дано ощутить ту боль, которую ощущает он.