Дунайские ночи (худ. Г. Малаков) - Авдеенко Александр Остапович. Страница 52

Светлее, казалось ему, стало на острове. В разрыве дождевых туч блеснула звезда. Дунай сбросил с себя тяжелую ношу ненастной ночи, засверкал чешуей.

Вот и родная хата. До того белая, что больно смотреть на нее. Вот такой сияющей она и представлялась ему в миражных африканских видениях.

Под окнами поднимается ветвистый высокий тополь, посаженный Дорофеем в тот год, когда женился. Теперь он виден издалека. Как быстро прошло время. Тополь вырос, а он…

Прислонился щекой к серебристой мокрой коре дерева, со страхом и надеждой смотрел на белую, с темными глазницами окон хату. Пятнадцать лет назад оставил здесь мать, жену, сыновей. Живы ли? Как живут: в голоде? холоде? нужде? в радости? Может быть, Мавра вышла замуж и забыла, что любила какого-то Дорофея, Не чужой ли он и сыновьям? Не называют ли отцом чужого человека, нет ли у них сводных братьев и сестер?

В конце улицы закричал первый петух. Откликнулся второй на соседнем дворе. И загремело, покатилось по острову зоревое кукареканье.

Дорофей стоял под тополем, не зная, что делать дальше. Спрятаться в какой-нибудь норе, тайком высмотреть оттуда, как живут Глебовы? А что, если постучать в оконную крестовину кулаком и во весь голос крикнуть: «Эй, Мавра, открывай, встречай законного мужа!» В хате поднимется переполох. «Муж? Какой муж? Откуда взялся? С того света?» Тогда он крикнет еще раз: «Открывай, Мавра! Это я!» Она неспешно выйдет, грозно спросит: «Вернулся?… Где скитался столько лет? Что делал? Кому служил? Если ты добрый человек, зачем выбрал такую ночь? Почему побоялся светлого дня?»

Какими словами он смягчит ее ожесточенное обидой и долгим одиночеством сердце?

«Надо пока спрятаться, — решил Дорофей, — а там видно будет».

Рядом с хатой, под одной с ней крышей, просторный коровник. Дверь по-летнему открыта настежь и подперта колом.

Дорофей переступил порог. В нахолонувшее лицо дохнуло коровье тепло и сладкий дух увядших на жарком солнце трав и цветов.

Ощупью, уверенно продвигался вперед по хорошо знакомому коровнику. Вот колышки, где в ненастную погоду обычно висели сети. Висят и сейчас. Кадка с водой. Рундук для кукурузы и отрубей. Огромный костыль с фонарем.

А вот и корова. Рослая, темная, с крупными белыми пятнами по хребту. Она доверчива повернула к чужому человеку голову. Понюхала, пожевала просяще губами, отвернулась.

За дверью, ведущей из коровника в хату, послышался кашель, а потом неторопливые шаркающие шаги.

Дорофей бросился в дальний угол, где лежал ворох сена, зарылся в него.

Позванивая ведром, вошла в коровник невысокая худощавая женщина. Голова повязана полушалком. На плечи накинута телогрейка.

Дорофей едва сдержался, чтобы не броситься навстречу матери.

Корова шумно вздохнула и тихонько замычала.

— Ну, здорово, здорово! — проговорила. Домна Петровна. — Как ты тут ночевала-зоревала?

Она обмыла и вытерла корове вымя чистой тряпкой, села на скамеечку, и тугие струи молока зазвенели в белом ведре.

Закончили свои песни петухи. Посветлел дверной проем. Темнота уползла за Дунай, в плавни. На краю неба пробился алый родничок.

Дорофей затуманенными от слез глазами смотрел на мать, освещенную полосой света. Постарела! Глубокие морщины посекли и лоб, и подбородок, и даже нос. Только брови все те же — густые, сросшиеся на переносице, смолисто-черные. Все забыл сейчас Дорофей: где был, что делал, зачем явился на Дунай. Только любил мать, только добра желал ей.

— Мама!… — позвал он. — Матунюшка!…

То ли шепот его услышала Домна Петровна, то ли материнское сердце угадало, почувствовало близость сына — она бросила доить, тревожно насупилась, посмотрела в угол коровника, на ворох сена.

— Матуня!… Матуха!…

В самые лучшие дни своей жизни, в далеком детстве, Дорофей так называл мать. Матуня!… Матуха!… Матунюшка! Как заклинание произнес Дорофей сокровенные слова. Умолял о пощаде и вместе с тем властно требовал. Мать не имеет права не быть матерью.

— Господи Иисусе Христе!…

Домна Петровна вскочила. Верила своим ушам и не верила. Спину прохватывал ледяной озноб. Готовая смеяться от счастья и разрыдаться, смотрела в угол, на ворох сена, на темное пятно, похожее на человека.

— Маманя!… — Дорофей бросился к матери, целовал ее губы, щеки, шею, руки, голову.

Перевел дыхание, прижался мокрой щекой к ее щеке, зажмурился, тихонько всхлипывал.

— Ты?… Ты, Дорофеюшка?

Натруженные, не отдыхавшие шестьдесят лет руки Домны Петровны ощупывали сына. Нашли крупную родинку над правым ухом.

— Дитятко мое! Пришел!… Пробился!…

— Я к тебе, матунюшка, много лет пробиваюсь.

— И я… каждый день, каждую ночь ждала.

— Ну вот, дождалась. Здравствуй, матика!

— Здравствуй, роднуша!

Какая она маленькая, сухонькая и беззащитная. И как хорошо пахнет — яблоками, сухими травами, парным молоком.

Дорофей гладил мать по голове и плакал.

Корова, должно быть удивленная тем, что ее перестали доить, повернула голову к хозяйке, замычала.

Домна Петровна машинально потрепала корову по упругой атласной шее. А взгляд ее прикован к лицу сына. Смотрит на сорокалетнего Дорофея, вспоминает, каким он был. Вот он ищет жадными губами материнскую грудь; вот впервые улыбнулся; вот сделал первый шаг; вот бежит навстречу матери по берегу Дуная, босоногий, в красной рубахе, надутой ветром.

Вспомнила тот день и час, когда он появился на свет.

Родила его в рыбачьей лодке, на взморье. Перекусила пуповину, обмыла сына соленой морской водой, завернула в то, что оказалось под рукой, в свою рубаху, в рыбачью сеть.

— Мама, маманя!…

В коровнике совсем посветлело.

Шлепая по воде плицами колес, прошел рейсовый пароход.

С реки потянуло утренней свежестью.

С гоготом побежали в соседнем дворе тяжелые домашние гуси и, подлетывая, заспешили на привольные пастбища.

Дунайский фарватер розовел. Зоряно светились и крылья ветряка. Маячный огонь мигал тускло.

— Ну, маманя, говори прямо: всем я тут желанный? — спросил Дорофей.

— Всем, милый ты мой, не сомневайся! Ой, как ты дрожишь! Тебе холодно? Пойдем в тепло.

— А Мавра?… — Голос его осекся, дыхание прихватило. — Замуж не вышла?

— Не наговаривай на жену. Одна живет, да вот только…

— Ну?

— Не узнаешь ты ее.

— Что ж так? Постарела?

— Все сам увидишь, сынок… Пойдем.

Дорофей посмотрел на дверь, ведущую в дом.

— Долгонько спать любит. Раньше, бывало, до зари по двору бегала. Разбуди ее, предупреди.

— Нету ее дома.

— Где же?

— Уехала в Москву.

— Зачем ей Москва понадобилась?

— Понадобилась!

— Не заблудится?

— Мавра-то? — мать улыбнулась.

Насторожился Дорофей. Что-то тут не так.

— А ребята дома?

— И ребят нету.

— В школе?

— Это в их-то года?! Опомнись, отец! Старшему двадцатый пошел, младшему — восемнадцать.

— Где же они? На рыбалке?

— Хватай выше!

— Не понимаю. Чего-то недоговариваешь.

— Ох, сынок, десять коробов я тебе недоговариваю! — Она вытерла о ситцевый фартук руки. — Пойдем, в доме все расскажу… Не упирайся! Иди на свет божий, дай мне разглядеть тебя как следует.

— Постой, маманя! Нельзя мне на свету быть. С той стороны я сюда пробился!… Беглец.

Домна Петровна не ждала от сына таких слов. В глазах ее уже не светилось счастье. Они наполнились страхом.

— Беглец?… Откуда?… — прошептали похолодевшие губы, а руки безжизненно повисли.

— Границу нарушил. Под водой. В маске. Сделался жабой, чтобы вырваться домой. Ох, мама, и натерпелся!… По самые ноздри хлебнул горькой жизни. Невмоготу больше, вот и вернулся. Добром нельзя было, так я хитростью выкарабкался.

Домна Петровна окаменела, слушая сына.

— Известно, не помилуют власти, если узнают, что объявился я.

— Если узнают?… — переспросила Домна Петровна. — А разве ты скрываться хочешь?

Дорофей не сразу ответил. Подумал, сказал: