Похождения Гекльберри Финна (пер.Энгельгардт) - Твен Марк. Страница 63

— Я поступил бы совершенно так же, как и вы! — подтвердил я. — Быть может, впрочем, что этот пожилой господин себе на уме и продал свои права так дешево оттого только, что за них больше и получить нельзя? А что если с этим негром что-нибудь да не чисто?

— Ну, нет, тут дело велось начистоту. Я сам видел объявление, в котором описаны в точности все при меты беглого негра. Его изобразили там до того обстоятельно, как если б имелось в виду снять с него портрет. Там пропечатано даже, что он сбежал с такой-то именно плантации, маленько пониже Нью-Орлеана. Нет, черт возьми, Фельпс сделал тут выгодную спекуляцию. Можете чем угодно ручаться, что он не останется в убытке. Не угостите ли вы меня жвачкой табаку?

Жвачки у меня не оказалось, а потому мой собеседник ушел, оставив меня наедине с моими мыслями. Я вернулся на плот и уселся в шалаше, чтобы обдумать свое положение, но все мои усилия остались тщетными. Я ворочал своими мозгами так усиленно, что у меня даже голова разболелась, но все-таки не пришел ни к какому результату и не мог придумать, каким образом выручить Джима из беды. После такого долгого путешествия и после всего сделанного нами для этих негодяев все сразу рушилось и погибло единственно лишь оттого, что этим бессовестным людям пришло в голову сыграть с Джимом такую подлую шутку. Они сделали его опять на вечные времена невольником на чужбине из-за того только, чтобы получить самим несчастную сумму в сорок долларов.

Мне пришло сперва в голову, что для Джима окажется в тысячу раз лучше нести неволю у себя на родине, где у него остались жена и дети, раз уж ему суждено быть в рабстве. Я мог, разумеется, написать письма Тому Сойеру с поручением уведомить мисс Ватсон о том, где именно находится ее негр, но не преминул отказаться от этого намерения в силу двух весьма веских соображений. Во-первых, мисс Ватсон должна была до такой степени возмутиться неблагодарностью негодяя, осмелившегося от нее убежать, что, без сомнения, продала бы его опять в низовья Миссисипи. Если бы она даже этого и не сделала, то все стали бы относиться с презрением к неблагодарному негру и сочли бы долгом дать это почувствовать Джиму, который оказался бы тогда в самом неприятном и тяжелом положении. Мое собственное положение было бы в таком случае тоже не лучше. Всюду распространился бы слух, что Гек Финн пособлял беглому негру, и если бы мне довелось потом свидеться с кем-либо из земляков, я просто, кажется, сгорел бы со стыда. Впрочем, так бывает ведь сплошь и рядом. Человек сделает какую-нибудь низость, а потом старается увильнуть от естественных ее последствий. Пока все шито и крыто, кажется, как будто ему нечего стыдиться. Я лично испытывал теперь как раз такое нравственное состояние. Чем более я вдумывался в него, тем сильнее начинала упрекать меня совесть, — тем преступнее, низменнее и презреннее я себя чувствовал. Под конец мне совершенно внезапно пришло в голову, что в данном случае меня явственно поразила карающая десница Провидения, давая таким образом знать, что на Небе все время внимательно следили за греховными моими делами. В то время, как я укрывал негра, сбежавшего от бедной старушки, не причинившей мне ни малейшего зла, следили свыше за всеми моими поступками и положили им пре дел, дальше которого нельзя было перейти. Мысль эта напугала меня до такой степени, что ноги подо мной подкосились и я чуть было не упал наземь. Я старался оправдаться в собственных глазах, рассказывая себе самому, что меня нельзя особенно винить, так как я получил очень дурное воспитание, но что-то такое внутри меня все время твердило: «А кто тебе мешал ходить в воскресную школу? Там бы тебя научили, что люди, укрывающие беглых негров, попадут в геенну огненную, где вечный плачь и скрежет зубов».

Я дрожал всем телом от страха и хотел было уже молиться, обещая Небу, что постараюсь исправиться и не быть впредь таким гадким мальчиком. Я стал уже на колени, но слова молитвы замирали у меня на устах. Это представлялось, впрочем, совершенно естественным, так как бесцельно обманывать Провидение и скрывать что-либо от него. Обманывать самого себя было тоже немыслимо. Я знал ведь в глубине души, отчего не могу молиться. В сердце у меня не было искренности и правоты. Я сознавал собственное свое лицемерие. Я делал вид, будто готов отречься от греха, но в глубине души чувствовал, что не в силах на это решиться. Я заставлял себя говорить, что вы полню долг порядочного, честного человека, т. е. на пишу хозяйке этого негра и сообщу ей, где он находится. Вместе с тем я знал, однако, что лгу. Это известно было также и Богу. Я убедился в невозможности молиться неискренне.

Чувствуя себя до чрезвычайности встревоженным и смущенным, я положительно не знал, что предпринять. Наконец у меня блеснула счастливая мысль. Я сказал себе: напишу-ка я на всякий случай письмо, а затем посмотрю, буду ли в состоянии молиться? Как только меня осенила эта мысль, я почувствовал себя легким, как перышко. Все мои горести и сомнения разом рассеялись. Находясь в таком радостном возбуждении, я вытащил из кармана листок бумаги и карандаш, сел на пень и безотлагательно написал:

Я чувствовал себя теперь, впервые в жизни, праведником, омывшимся от грехов, и сознавал, что мог бы теперь молиться. Я не приступил, однако, тотчас же к молитве, а, положив бумагу на колени, погрузился в размышления о том, как хорошо все закончилось и как близко я был от безвозвратной гибели. Если бы Джиму удалось пробраться в свободные штаты, я непременно попал бы в ад. Размышляя таким образом, я постепенно припомнил всю нашу поездку на плоту вниз по течению. Я видел все время перед собою Джима: днем, ночью, при свете месяца и в бурю. Мы плыли с ним вместе, разговаривали, пели и смеялись. При этом как-то ускользало от меня все, что могло бы вооружить меня против него. Зато у меня воскресали в памяти все хорошие стороны Джима и все оказанные им мне услуги. Я видел, как он после своего дежурства стоял за меня на вахте, чтобы дать мне хорошенько выспаться, — видел, как он об радовался, когда я, потеряв плот в тумане, разыскал его опять. Я припомнил радость Джима при встрече со мною в болоте Арканзасского штата, где так процветал рыцарский обычай кровавой мести, и т. д. и т. д. Он всегда называл меня дорогим своим голубчиком, всячески старался меня приласкать, хлопотал лишь о том, как бы сделать мне что-нибудь приятное, и всегда был для меня добр донельзя. Картины совместного нашего плавания по Миссисипи быстро пробегали передо мною. Я припоминал, как спас Джима, уверив людей, хотевших осмотреть плот, что у нас заразная оспа, — вспомнил, какую пламенную благодарность он ко мне тогда почувствовал и как называл меня лучшим другом, когда-либо имевшимся у бедняги Джима, и единственным другом, оставшимся теперь у него. Затем, машинально осмотревшись кругом, я увидел у себя на коленях письмо свое к мисс Ватсон. Положение мое оказывалось более чем когда-либо затруднительным. Я взял письмо и держал его в руке, дрожавшей от волнения. Дело в том, что я сознавал необходимость принять теперь же, раз и навсегда, окончательное решение. Мне предстоял бесповоротный выбор между двумя путями: праведным и греховным. Я размышлял приблизительно с минутку, так что даже инстинктивно сдерживал за это время дыхание, но затем, махнув рукою, сказал самому себе:

— Ну, что ж делать, придется, значит, идти в ад!

И разорвал на мелкие кусочки свое письмо.

Это были ужасные мысли и столь же ужасные слова, но тем не менее они были высказаны. Я не хотел брать их назад и никогда более не помышлял уже о том, чтобы исправиться. Все помышления о праведной жизни мгновенно испарились из головы, сменившись опять греховными мыслями. Я признал греховные мысли более для себя подходящими, раз я в них воспитан и с ними сроднился; праведные же мысли оказывались мне положительно не по сердцу. Я тут же принял греховное решение во что бы то ни стало выкрасть Джима опять из неволи. Если бы я мог придумать в данную минуту что-нибудь худшее, я, без сомнения, выполнил бы и это, следуя поговорке: «Семь бед — один ответ».