Если б не было тебя - Машкова Диана. Страница 15

– И почему же?

– Потеряна основа. Раньше были национальные идеи. Православие, самодержавие, народность – триада царской России. Сейчас это звучит как-то странно, но это то, что держало общество и разделялось большинством. Потом пришла социалистическая идея, она тоже разделялась обществом. А дальше произошел слом, и новой идеи общество самостоятельно выработать не смогло. Царская Россия рухнула, идея социализма и социального равенства тоже перестала работать. Человек потерял духовные ориентиры.

– Может быть, эта нелюбовь к детям – черта русского характера? Помните, сколько детских страданий описано у Чехова, Горького, Достоевского?

– Мне тоже сразу вспоминается много эпизодов из русской классики, она ими полна…

– Помните, в «Братьях Карамазовых»? «Ребеночка раздевают всего донага, он дрожит, обезумел от страха, не смеет пикнуть… „Гони его!“ – командует генерал. „Беги, беги“, – кричат ему псари, мальчик бежит… „Ату его!“ – вопит генерал и бросает на него всю стаю борзых собак. Затравил на глазах матери, и псы растерзали ребенка в клочки!» Что это, если не звериная ненависть?!

Маша умолкла, сломленная, убитая этим неожиданно вырвавшимся на волю отрывком. В ней клокотала такая немыслимая ярость, что она не могла говорить. Они оба, ошарашенные, долго молчали, не в силах избавиться от нарисованной Достоевским картины. Сколько их было на самом деле в истории государства Российского?

– Маша! – звукорежиссер уже несколько минут слушал звенящую тишину. – Давай что-то делать.

– Простите, – Молчанова с трудом перевела дыхание и виновато взглянула на гостя, – меня занесло. Я попрошу это вырезать. Давайте вернемся к моменту о классике. О том, не значат ли страшные эпизоды, что нелюбовь к детям – в нашей крови?

– Нет, – Роман Иванович сделал над собой усилие и продолжил мысль: – В русской классике нет такой идеи, что человек – это венец природы, творец и должен жить только сам для себя, а ребенок лишает его свободы, – никогда не было. Она появилась только сейчас. Процветает движение чайлд-фри. Я не против, человек выбирает сам, как ему жить, но, если посмотреть на русскую классику, подобный сюжет там полностью отсутствует. Там есть авторитет семьи. Другое дело, что все эти повороты нашего русского бытия, все наше залихвачество, безответственность и эти драмы, когда человек встает перед экзистенциальными проблемами и решает их таким образом, что волосы встают дыбом, есть в той же русской классике. И все равно того, что процветает сейчас, мнения «ребенок – это обуза», не было.

Перекошенное лицо Олега возникло перед внутренним взором. «Больше никаких детей», – снова прошипел он.

– То есть элементарный эгоизм?

– Да. И это началось не в 90-е годы, а в 60-е. Тогда произошла утрата базового общественного института – семьи. Посмотрите сами. У нас очень часто, даже в рекламе, семья – это мама, папа и ребенок. Или даже мама и ребенок. Но это вообще не семья! Нельзя давать таких ориентиров! Но такого, чтобы было два ребенка и родители, я вообще в рекламе не помню. А три – то, что нужно для того, чтобы население воспроизводилось, – этого нет вообще.

– Близкие родственники усыновителей часто задают вопросы: «почему не своих?», «какие там будут гены?», «высока ли опасность наследственных болезней?». Каким образом вы всех переубеждали?

– А я широкую дискуссию на эту тему не проводил. Это мое решение. С родителями советовался, но разрешения не спрашивал. У каждого своя жизнь.

Маша впервые не без удовольствия вспомнила о разговоре с собственной матерью. Та, узнав о планах дочери, не просто расстроилась, разозлилась: «Нечего дурью маяться!». И Молчанова, поняв, что здесь поддержки ей не найти, торопливо ответила: «Это моя жизнь, и я сделаю так, как считаю нужным».

– Мама, конечно, боялась, что это будет тяжело, – Роман объяснял Маше чувства родителей, – справимся ли мы? Но вопроса о том, что это за гены, у нас не было. Я лично считаю, что достаточно многое можно сделать воспитанием. Есть, конечно, гены, ими многое заложено, но если в результате получается «человек асоциальный» – это вопрос воспитания. И когда мне говорят, что в нем заложен преступник, для меня это полная чушь. Может быть заложен темперамент, характер, но не стремление убивать. Я воспринимаю так: мои дети – это те, кто разделяет мои ценности и кто следует за мной.

Глаза Маши заблестели. И сама она то же самое твердила всем: Олегу, маме, друзьям. Но до этого момента не было у нее никаких доказательств, только догадки. А теперь появился опыт человека, который прошел через усыновление почти двадцать раз. Он не мог явиться случайно, кто-то свыше сжалился над ней наконец, показал путь и решение. Молчанова почувствовала, как радость побежала по телу, мешаясь с кровью. Словно солнце потоком обрушилось на нее.

Она вдруг ясно увидела перед собой серьезного малыша, который сидел в высокой траве и робко протягивал к ней крошечные ручки. Он не улыбался, смотрел печально, неуверенно, а в синих раскосых глазах, широко посаженных на худеньком личике, читалась надежда…

– Мария? – Роман окликнул ее.

– Простите. – Молчанова, улыбаясь как сумасшедшая, брякнула первое, что в голову взбрело: – А ваши дети ходят и в школу, и в детский сад?

– Мы стараемся, чтобы у детей была максимальная социализация, чтобы они открыто общались с миром, сталкивались с проблемами, которые в нем существуют. – Бросив на Машу быстрый взгляд и рассудив, что нового вопроса от журналистки не дождаться, Роман Иванович и ее работу взял на себя. – Каждый ребенок индивидуален, у него свои интересы, свои особенности, и он их по-разному проявляет. Мы стараемся детей не баловать. С возрастом круг их обязанностей возрастает. Я вообще слабо представляю себе воспитание, когда пытаешься ребенку исключительно на словах все рассказать. Должны быть еще дела. С маленького возраста это самообслуживание. Стараемся, чтобы они сами как можно раньше начинали есть. Хотя, конечно, поначалу всегда легче и чище самому покормить. Ну и дальше – убирать свою комнату, заправлять постель, накрывать на стол.

Маша завороженно кивала в такт его словам. Так хорошо ей было, наверное, впервые за последние семь лет. За все те годы, что она металась между выбором «да» или «нет», «помочь» или «не навредить».

– Что для вас счастье? – брякнула она.

– Счастье в том, чтобы жить здесь и теперь. Глубокое несчастье думать, что завтра будет хорошо. Или когда-то было хорошо, а теперь это не вернулось. Должны совпадать возможности и потребности.

– А счастье семьи?

– Счастье семьи – это единство противоположностей. Есть определенные природой психологические и физиологические особенности. Если даже женщина зарабатывает, водит машину, это прекрасно, но подобные вещи не освобождают ее от рождения детей. Я поддерживаю любой выбор человека, какой он считает правильным. Но опять же от этого мужчина не становится, например, женщиной, и наоборот.

Маше наконец стало стыдно за то, что она использует гостя в студии в личных целях. Да и перед Сашкой с Сергеем потом будет неудобно. Своей цели она достигла, услышала то, что долгие годы вертелось в ее собственной голове и нигде не находило подтверждений. Смешно сказать: впервые в жизни она видела перед собой живого человека, который усыновил ребенка. Оказалось, только этого ощущения реальности происходящего ей раньше и не хватало.

Пора было переходить к запланированному интервью. Роман Иванович терпеливо отвечал на вопросы, не уходил от неудобных тем, не поддавался на провокации и ни разу не произнес излюбленной фразы многих собеседников: «Я не хочу об этом говорить». Он был мечтой журналиста. Молчанова знала, что как только ей подвернется под руку малейший повод для беседы, она тут же попросит редакторов пригласить Авдеева. Да что там, сама возьмет у них номер его телефона и позвонит, как только найдет предлог.

Полтора часа пролетели как одно мгновение. Маше казалось, она может задавать вопросы бесконечно, но материала для часовой программы, с учетом рекламных и новостных вставок, было уже более чем достаточно. Не стоило заваливать ребят лишней работой. Да и Роман Иванович уже все чаще поглядывал на часы. Пора было ставить точку.