Если б не было тебя - Машкова Диана. Страница 12

Старушка мигом забыла, куда и зачем шла, побежала домой. Собрала младенческие одежки, которые от внуков остались, стала уговаривать деда к алкашам сходить: вещички передать. И посмотреть поближе, как там младенец. Уж больно плохонький, может, надо спасать? Если бы она в прошлый раз, два года назад, в милицию не сообщила, так бы и уморила мамаша троих своих сыновей. Славные ребятки такие, вся деревня их подкармливала, как могла. А они к мамке тянулись, любили ее, окаянную, больше жизни. Баба Маня до сих пор иногда по ночам в холодном поту просыпалось – казалось ей, что большое зло она сотворила, разлучив мать и детей. Но что делать-то было? Голодали мальчишки, болели, головки вшами кишели – живые шапки, не подойти. А мать ребят не смотрела совсем. Старшенький лет с пяти все хозяйство в доме вел сам. За младшими ходил. Да еще и за мамашей ухаживал. Она и раньше напивалась иногда, правда, не так часто: приедет из города уже готовая и ляжет под забором. В дом к детям не идет, стыдно. А он ее словно чувствовал – выбежит с ватным одеялом, укутает и сидит рядом. Сторожит. Боялся, как бы в милицию ее от них не забрали. Про это он все хорошо понимал. Опыт уже был. Утешалась баба Маня лишь тем, что в хорошую семью мальчишек пристроили. Не с родной мамкой, зато любят их как своих. Петр Егорыч в последний раз приезжал, целый час у них с дедом сидел, фотографии показывал, нахвастаться сыновьями не мог. А ребятки и правда как куклы – щечки кругленькие стали, глазки блестят, одеты с иголочки. Видно, что балуют их от большой любви.

Дед долго сопротивлялся. Кому же захочется под руку к Ваське этому окаянному лезть? Но баба Маня свое дело знала: налила деду для бодрости рюмочку по особому случаю, он ее опрокинул, крякнул и пошел за порог. Жена за ним. Добрели до соседского участка. По двору пробираться не стали, хоть калитка кособокая нараспашку. Дед звучно крикнул:

– Эй, Василий! Есть кто живой?

Ответила тишина.

Пришлось по заросшему сорняком огороду топать к дому. Маня не удержалась – подошла к чемодану в траве, кряхтя, опустилась перед ним на колени. Дышит, сердешная. С хрипами, тяжело. Но славная какая девочка! Если б не болезненность и худоба, была бы красавица. Ножки-ручки точеные, носик маленький, ротик потешный – во сне оттопыривает нижнюю губку, как будто на кого-то обиделась. От такой жизни немудрено. Хотела баба Маня взять малышку на руки, отмыть, обогреть. Но побоялась Василия – не забыла, каким волком он на нее смотрел, когда она по старой памяти с гостинцами и пирогами на Радоницу пришла. Сама-то непутевая дочка к Анне, матери своей, на могилку и не подумает сходить, а баба Маня каждый год вот так ненавязчиво напоминала. Сама оставалась с ребятами, пока соседка ходила на кладбище. Кормила мальчишек конфетами, они визжали от радости, перемазывались шоколадом как чертенята и лезли целовать старушку коричневыми сладкими губами. И еще неизвестно, кому от этого веселья было больше счастья. А в прошлом году ребят уже не было, и вымер дом. Словно остался без души. «В подачках не нуждаемся», – отрезал Василий и вывел соседку за дверь. Она только и успела рассмотреть краем глаза, во что превратился Анин дом. В страшном сне не приснится! И наследница пьяная в беспамятстве на тюфяке лежит.

Дед тем временем постучал, уже думал развернуться и уйти подобру-поздорову, пока никто не тронул, но тут жена показала ему малявку. Коленочки острые, личико скорбное, грязные волосенки еле головку прикрывают. А под ними жилка пульсирует – родничок еще не зарос. Такую только тронь, и нет ее. А тут Василий с медвежьей хваткой.

Дед старый слезу с глаз смахнул и пнул ногой дверь. Стал всматриваться. После солнца ничего внутри было не разобрать. Тьма непроглядная. Постепенно привыкли глаза.

Казалось, что такие гадюшники на земле сто лет как перевелись: двадцать первый век на дворе, не каменный. Вонь, грязь, занавески черные от копоти висят. Пол в хибаре растрескался, бревна в стенах прогнили. Из мебели – детская кроватка, в которой сама мамаша когда-то и выросла, обеденный стол да тюфяк в углу. Все, что от Анюты бедной осталось, пусть земля ей будет пухом. Не повезло с дочкой, так не повезло – и мать загнала в могилу, и свою жизнь порушила.

На серой нестираной постели бесформенными мешками лежали хозяйка с сожителем. Спят, с утра уже пьяные, мертвецким сном. Дед подошел к тюфяку. На что привычный ко всем ужасам – блокаду ребенком пережил, – а от смрада чуть не выворачивало. Тронул носком калоши тот из двух мешков, что с бородой. Василий даже не пошевелился. Дед рассердился. Пнул сильней. Без реакции. В глазах от ярости потемнело. За что отец его погиб в войну, кого защищал?! Не для того люди под пулями ползали и с голоду подыхали, чтобы мразь такая на русской земле процветала! Схватил он гнутую кочергу да как огреет Ваську по заду! Тот подскочил – глаза кровавые, красные – и, не разбирая ничего, бросился на обидчика. Дед едва выбежать из хибары успел – как пить дать прихлопнет, пьянь беспросветная. Силы-то бесовской некуда девать.

А Василий даже не понял ничего. Глаза протер, осмотрелся. Пусто в доме. И снова рухнул рядом с женой, прижав ее грузным телом к стене.

– Живой? – кинулась к деду баба Маня.

– Отстань, старуха! – Дед тяжело дышал, схватившись за сердце.

– Да что ж это такое?!

– Такое! К Степанычу надо идти.

– Пока ходишь, они и ребеночка уморят! – всплеснула Маня руками.

– Вижу я все, – дед понурил голову. – В войну и то такими тощими да грязными ребятишки не были. Воспитали коммунисты себе достойную смену, нечего сказать.

– Что же теперь, – бессмысленно засуетилась жена, – заберем девочку с собой?

– Рехнулась ты, что ли? – Дед поплелся к калитке. – У нее законные родители есть. Государству теперь решать. Вещички рядом с ребятенком оставь, найдут. Степанычу я сам позвоню.

Участковый вежливо попрощался со стариком Рябининым и с досадой отбросил трубку радиотелефона. Только этого не хватало! Мало ему было ночной разборки: мужики в поселке словно с ума сошли. Насмотрелись телевизора, обалдуи. Всю жизнь с хохлами бок о бок жили, дома вместе строили, водку пили, сало ели, и ничего. А теперь вдруг стенка на стенку. Одни орут: «Нехай русских не тронут!». Другие вопят: «Убирайте от границ свои поганые танки!». И что за результат? Бедному Петренко голову камнем пробили – неизвестно еще, выкарабкается мужик или нет. Нормальный парень, хороший электрик. Жена, две детей. Кому от него плохо было? Теперь следователь, суд… Прощай, мирная жизнь!

А поутру еще дед Рябинин со своим занудством – «проверьте». Послал бы куда подальше, если бы сын его не был в городе большой шишкой. Всюду эти Рябинины нос суют. В прошлый раз добились, чтобы пацанов у этой беспутной мамаши забрали. Пять лет назад достучались, чтобы газ в деревню провели. Ни одно дело без них не обходится. Активисты!

Легко сказать «проверьте»! А дальше что? Кончились старые времена, когда всех битых, больных и голодных тут же отправляли в приют. Теперь даже за «ненадлежащий уход» забирать из родной семьи нельзя. Вера Кузьминична не зря зимой звонила, предупреждала: депутаты выдумывают новый закон. Теперь, если что не так, и представителя опеки, и сотрудника полиции могут привлечь к уголовной ответственности за необоснованное изъятие ребенка из семьи. Кто там в суде будет разбираться, отчего да почему? Оно им надо? Как всегда, исполнители и будут виноваты. А по закону это теперь чуть ли не до восьми лет лишения свободы! Да пусть воспитывают наркоманы и пьяницы свой приплод, как хотят. Никому нет дела. Ему еще своих троих на ноги ставить – никакого резона в тюрьме за чужих сидеть.

Тяжело вздохнув, Степаныч вышел из отделения и нехотя оседлал служебный мотоцикл. Решил ехать мимо трассы, по проселочной дороге, чтобы не дай бог не налететь на кого. После бессонной ночи голова раскалывалась да в глазах рябило.

Дверь хибары долго не отворяли. Степаныч громко и по-хозяйски стучал. Было открыто, только толкни, но заходить не хотелось – спасибо, нанюхались уже. Лучше было на воздухе постоять. Наконец выплыл Василий.