Люди и Я - Хейг Мэтт. Страница 17

— Дэниел, мы летим в Египет. Ну же, подумай о Египте. Мы увидим пирамиды. Осталось каких-то две недели. Будет здорово. Ты всегда хотел там побывать…

Наблюдая за Табитой, я ощущал нечто странное. Какую-то тоску, мучительную тягу к чему-то, но к чему — понятия не имел. Меня завораживал вид этой самки, припавшей к самцу, чьей крови я не давал поступать в сердце.

— Ты выдержал в прошлый раз, выдержишь и теперь.

— Нет, — неслышно прошептал я. — Нет, нет, нет.

— М-м-м-м-м, — промычал Дэниел, хватаясь за плечо от нестерпимой боли.

— Я люблю тебя, Дэниел.

Теперь он крепко зажмурился — боль стала слишком сильной.

— Не бросай меня, не бросай, я не смогу одна…

Голова Дэниела лежала у нее на коленях. Она все гладила его лицо. Так вот она, любовь. Взаимозависимость двух форм жизни. Мне следовало смотреть на это как на слабость, как на что-то постыдное, но таких мыслей не было и в помине.

Дэниел затих, внезапно отяжелел на руках у жены, и глубокие, резкие складки вокруг его глаз смягчились и разгладились. Дело было сделано.

Табита взвыла, как будто из нее вырвали кусок мяса. Никогда не слышал подобного звука. Надо сказать, он меня сильно взволновал.

В дверях появилась кошка, быть может, обеспокоенная шумом, но в целом безразличная к происходящему. Затем удалилась обратно.

— Нет, — снова и снова повторяла Табита. — Нет, нет, нет!

Снаружи вспорола гравий примчавшая машина «скорой помощи». В окне замелькали синие огни.

— Они приехали, — сказал я Табите и пошел вниз. Каким неожиданным и огромным облегчением было спускаться по мягким, застеленным ковром ступеням и слушать, как отчаянные рыдания и тщетные призывы затихают и обращаются в прах.

Там, откуда мы родом

Я думал о том, откуда мы — вы и я — родом.

Там, откуда мы родом, нет утешительных обманов, религий и невероятных вымыслов.

Там, откуда мы родом, нет любви и ненависти. Есть чистота разума.

Там, откуда мы родом, страсти не толкают на преступления, потому что страстей нет.

Там, откуда мы родом, нет раскаяния, потому что любое действие подчинено логике и приводит к оптимальному результату.

Там, откуда мы родом, нет имен, нет семей, мужей и жен, угрюмых подростков, нет безумия.

Там, откуда мы родом, решена проблема страха, поскольку решена проблема смерти. Мы не умрем. А следовательно, мы не можем пустить развитие Вселенной на самотек, ведь мы будем вечно в ней пребывать.

Там, откуда мы родом, мы никогда не будем лежать на роскошном ковре, хватаясь за грудь, багровея и выкатывая глаза в отчаянной попытке последний раз оглядеться вокруг.

Там, откуда мы родом, наши технологии, возникшие как следствие наших глубоких и всесторонних познаний в математике, означают, что мы не только можем преодолевать огромные расстояния, но и способны перестраивать собственные биологические ингредиенты, обновлять и восполнять их. Мы психологически готовы к таким прорывам. Мы всегда жили в мире с собой. Мы никогда не ставим личные желания превыше коллективных потребностей.

Там, откуда мы родом, мы понимаем, что если темпы математического прогресса людей превышают их психологическую зрелость, необходимо принимать меры. К примеру, гибель Дэниела Рассела и знаний, которыми он обладал, в конечном итоге может спасти множество жизней. А потому он — логичная и оправданная жертва.

Там, откуда мы родом, нет кошмарных снов.

Однако той ночью, впервые в жизни, мне приснился кошмар.

Мир мертвых людей вокруг меня и та кошка, равнодушно гуляющая по огромной, застеленной ковром улице, полной трупов. Я пытался вернуться домой. Но не мог. Я застрял здесь. Я стал одним из них. Завяз в человеческом обличьи, не в силах избегнуть участи, неотвратимо ожидающей всех людей. Меня мучил голод, и нужно было поесть, но я не мог есть, потому что мои зубы намертво сцепились. Голод становился нестерпимым. Я умирал от истощения, таял на глазах. Я пошел на заправку, где был в первую ночь, и попытался протолкнуть в рот еду, но тщетно. Меня по-прежнему сковывал необъяснимый паралич. Я понял, что умру.

Я умру.

Как люди живут с этой мыслью?

Я проснулся.

Я вспотел и задыхался. Изабель коснулась моей спины.

— Все хорошо, — сказала она, как Табита. — Все хорошо, все хорошо, все хорошо.

Собака и музыка

Следующий день я провел один.

Хотя нет, не совсем так.

Не один. Со мной была собака. Ньютон. Собака, названная в честь человека, сформулировавшего понятия гравитации и инерции. Низкая скорость, с какой собака выбиралась из корзины, вполне иллюстрировала оба этих понятия. Пес проснулся. Он был старый, хромой и подслеповатый.

Он знал, кем я являюсь. Или — кем я не являюсь. И рычал всякий раз, когда оказывался рядом. Я еще плохо понимал его язык, но чувствовал, что пес недоволен. Он скалился, но я понимал: годы раболепного подчинения двуногим гарантируют, что и ко мне он отнесется с некоторой долей почтения в силу того, что я тоже хожу на двух ногах.

Меня мутило. Я решил, что это из-за смены воздуха. Только всякий раз, когда я закрывал глаза, передо мной возникало лицо Дэниела Рассела, корчащегося на ковре. Еще у меня болела голова, но это был побочный эффект вчерашнего выброса энергии.

Я понимал, что облегчу себе короткое пребывание здесь, если привлеку Ньютона на свою сторону. Он мог владеть информацией, улавливать сигналы, что-то слышать. И еще я знал одно правило, которое действует во всей Вселенной: если хочешь привлечь кого-то на свою сторону, самое верное средство — это унять его боль. Теперь подобная логика кажется абсурдной. Но правда была еще абсурднее, слишком уж опасно признаваться себе, что вчерашняя необходимость причинить боль обернулась сегодня неодолимым желанием исцелить.

Поэтому я подошел к Ньютону и дал ему печенье. А потом даровал зрение. Когда я погладил его заднюю ногу, он захныкал мне в ухо слова, которых я не сумел перевести. Исцелив его, я не только усугубил собственную головную боль, но и ощутил страшную усталость. Я был настолько изнурен, что уснул в кухне на полу. Очнулся я весь в собачьей слюне. Язык Ньютона продолжал работать, облизывая меня с неиссякаемым энтузиазмом. Пес все лизал, лизал и лизал, как будто смысл собачьего существования крылся у меня под кожей.

— Перестань, пожалуйста, — попросил я. Но он не останавливался, пока я не поднялся. Он был физически не способен остановиться.

Даже когда я встал, он попытался встать вместе со мной и обхватил меня передними лапами, словно тоже хотел ходить прямо. Тут я понял, что хуже собаки, которая тебя ненавидит, может быть лишь собака, которая тебя обожает. Серьезно, если во Вселенной и существует более приставучий вид, то мне во всяком случае таковой не встречался.

— Уйди, — сказал я псу. — Мне не нужна твоя любовь.

Я вышел в гостиную и сел на диван. Мне нужно было подумать. Не выглядит ли смерть Дэниела Рассела подозрительной с точки зрения людей? У человека, сидевшего на лекарствах от сердца, случается второй сердечный приступ, на этот раз с летальным исходом. Я не пользовался ни ядами, ни оружием, которое люди могли бы распознать.

Ньютон сел рядом со мной, положил голову мне на колени, потом поднял голову, потом опять положил, как будто дилемма, класть мне голову на колени или нет, была самой важной в его жизни.

В тот день мы провели вместе много часов. Я и пес. Поначалу меня раздражало, что он не оставляет меня в покое, потому что мне надо было сосредоточиться и решить, как действовать дальше. Сколько еще информации собрать, прежде чем совершить последние действия на этой планете — уничтожить жену и ребенка Эндрю Мартина. Я снова сказал псу, чтобы тот оставил меня в покое, и он послушался. Но оказавшись наедине со своими мыслями и планами, я понял, что мне до ужаса тоскливо, и позвал Ньютона обратно. Пес вернулся и был словно бы рад, что вновь понадобился.