Клеопатра - Шифф Стейси. Страница 31

Клеопатра, безусловно, была причастна к гибели Цезаря, но что имело место на самом деле – предательство, властные амбиции или безрассудная страсть, – нам узнать не дано. Трудно сказать и насколько значительной была ее роль. Даже такая неординарная женщина едва ли решилась бы вмешаться во внутреннюю политику чужой страны. А что если они с Цезарем собирались править вместе? Возможно, но доказательств у нас нет. Порой официальный визит это лишь официальный визит и ничего больше. Светоний верно заметил, что «глупцы вечно стараются разукрасить простую и понятную историю всевозможными финтифлюшками». Первым Клеопатру открыто обвинил Николай Дамаскин, великий ученый и наставник ее детей. Спустя век его слова с энтузиазмом подхватил Лукан, объединивший доводы против царицы и Цезаря в одну емкую формулу: «Она пробудила в нем алчность». Все эти обвинения разбиваются о тот факт, что у полководца была тьма врагов, большинство которых не имели никакого отношения ни к владычице Египта, ни к римской конституции. Даже реформу календаря многие встретили в штыки. Те, кто был у Цезаря в долгу, тяготились им. Другие не могли простить ему военные потери. Кто?то бунтовал против системы. «Итак, – заключает современник, – все восстали против него: слабые и сильные, друзья и враги, солдаты и политики, всякий, у кого был хоть малейший повод, всякий, кто готов был роптать и внимать чужому ропоту».

Семнадцатого марта, на вилле Марка Антония, прежде принадлежавшей Помпею, было вскрыто и оглашено завещание Цезаря. Клеопатра в нем не упоминалась, хотя в сентябре, когда диктатор составлял документ, она была в Риме. Если у царицы и был повод для разочарования, то не у нее одной: никто из окружения покойного не получил того, на что рассчитывал. Последняя воля больше напоминала посмертный упрек убийцам. Цезарь завещал виллу, на которой жила Клеопатра, и землю вокруг нее римскому народу. Каждый взрослый мужчина в городе получал семьдесят пять драхм. Полководец не мог оставить деньги чужеземке и не стал этого делать; те, с кем он провел последние месяцы, не были упомянуты ни словом. Цезариона будто вовсе не существовало. К всеобщему удивлению, обойденным остался и Марк Антоний. Наследником Цезаря был назван его племянник Гай Октавиан. Официально усыновив мальчика, диктатор оставил ему три четверти состояния и – что было едва ли не более ценно – свое имя. Антоний провозглашался опекуном Октавиана наряду с другими приближенными полководца, среди которых затесались его убийцы.

Многим казалось, что дела в Риме пойдут по?прежнему. Они недооценивали Антония. Спустя три дня город охватили волнения, похороны жертвы обернулись варварской охотой на убийц. Стоя над израненным телом, покоившимся на ложе из слоновой кости, Марк Антоний произнес пылкую речь. В знак траура он был небрит. Выступая перед Сенатом, оратор выпростал из тоги обе руки, воздев их над головой. «С маской гнева и скорби, застывшей на лице», Антоний перечислил все заслуги Цезаря, назвал все его победы; это тогда он решительно отверг обвинения в сладострастии, которое якобы задержало старшего друга в Египте. Затем, внезапно сменив тон «с громового на тихий и печальный», оратор мастерки изобразил смесь горя и ярости; никто из слушателей не мог сдержаться от слез, когда он, склонившись над покойным, бережно приподнял его окровавленную седую голову. Через мгновение Антоний резким движением сорвал с Цезаря изрезанную ножами тогу и подбросил ее над головой. Толпу будто охватила лихорадка; начались поджоги, погромщики не пощадили даже Сенат. Волна ярости не спадала несколько дней, как пишет Цицерон: «Город выгорел чуть ли не наполовину, кровь лилась рекой». Рим сделался небезопасным для Клеопатры, и вообще небезопасным. Эпитеты, которыми римляне награждали александрийцев – фанатики, безумцы, кровожадные варвары, – как нельзя лучше подходили к ним самим. Одного бедолагу приняли за убийцу Цезаря и растерзали прямо посреди рыночной площади.

Клеопатре в известном смысле повезло. Убийцы не уставали повторять, что «задумали и совершили свое злодеяние сами, ведомый одной лишь жгучей ненавистью». Если бы дела обстояли иначе, царицу могли задержать в Риме силой. Она была в городе во время страшной бури, разразившейся сразу после похорон, и в течение целой недели могла наблюдать, как темное небо вспарывает хвост кометы. Из окон своих покоев царица смотрела на город, прежде непроглядно темный, а теперь озаренный огнем множества костров, которые жгли до самого утра, чтобы легче было поддерживать порядок. Наконец царица покинула виллу, ее вещи погрузили на телеги и свезли извилистой тропой по склону холма Яникул, а оттуда вдоль реки к морскому берегу. Морские пути как раз открылись; соратники Цезаря торопили Клеопатру, настаивали на ее скорейшем возвращении. Она уехала через месяц после убийства, оставив за спиной придирчивый взгляд Цицерона и наполнявшие Рим пересуды. Разговоры стихли только в середине мая. Цицерон подождал еще несколько месяцев – за это время царица должна была достичь Александрии – и разразился своими инвективами. «Я ненавижу царицу», – повторял он, кипя от ярости, словно котел на огне. Цицерон ни разу не назвал Клеопатру по имени: особая привилегия, которой удостаивались его заклятые враги и бывшие жены. Оратор не мог простить египтянке истории с книгой, не мог позабыть, как скомпрометировал себя и выставил на посмешище. Отныне обличение царицы сделалось его главной целью. Даже свите Клеопатры не удалось избежать обвинений в чванстве и «редкой подлости натуры». Надменные египтяне только и ждали, как побольнее унизить несчастного Цицерона. «Они обращались со мной так, будто у меня нет души, да и селезенка вряд ли имеется», – бушевал обвинитель.

На этот раз путешествие далось Клеопатре особенно тяжело. Царицу недаром считали воплощением Исиды – Венеры: она опять была беременна и к марту уже не могла скрывать свое положение. У Цицерона появилась дополнительная причина следить за каждым ее шагом. Беременная подруга покойного диктатора была серьезной угрозой для будущего Рима. В отличие от Цезариона, второе дитя было зачато на римской земле. Весь город знал, что это дитя Цезаря. А что если Клеопатра родит сына и решит использовать его в своих целях? Оратор боялся даже вообразить последствия такого решения. Однако жизнь распорядилась иначе. Богиня отвернулась от царицы: то ли еще в море, то ли уже после возвращения домой у нее случился выкидыш. Цицерон мог вздохнуть свободно.

Как бы то ни было, у Клеопатры было не так уж много причин для уныния. Никто не посмел потребовать назад «дары Цезаря». Проблему Кипра можно было считать решенной. Царица оставалась другом и союзницей Рима. Позади остался город, «охваченный оргией разрушения, огня и резни» и, вполне вероятно, стоявший на пороге новой гражданской войны. Все, кого могли заподозрить в причастности к убийству, наперебой оправдывались и клеветали друг на друга. Впрочем, кое?кто из заговорщиков верил, что хмурым утром мартовских ид они совершили благое дело. Свержение тиранов было давней римской традицией, и цареубийц порой почитали как героев. Даже нейтральные партии спешили влиться во всеобщее безумие. Дион писал: «Есть силы, что стремятся возвыситься за счет вражды и смуты, чтобы добиться своего, они сеют рознь и стравливают соперников».

Клеопатра, с ранних лет привыкшая бояться, что Рим поработит ее страну, теперь наблюдала, как он разрушает сам себя. Тот год выдался нудным, сырым, пасмурным, солнце почти не показывалось, «лишь изредка посылая сквозь тучи свои слабые тусклые лучи» (скорее всего, виновником мрачной погоды был сицилийский вулкан Этна, однако римляне склонны были видеть в ненастьях дурные предзнаменования). Царица спешила оставить несчастья за морем. Вероятно, ее флотилия вышла из Путеол, обогнула итальянский берег, прошла негостеприимный Мессинский пролив и к апрелю была в открытом море. Дул попутный ветер. Плыть на юг было несравнимо легче; толковый и решительный капитан вполне мог уложиться в пару недель. Вскоре мрак и холод Европы сменился африканской жарой. В солнечной Александрии Клеопатру ждали государственные дела и торжественные приемы, ритуалы и церемонии. В Рим она больше не вернулась, хотя продолжала внимательно следить за тем, что там творится. Правительница вела свою игру чрезвычайно умно и осторожно, не в пример другим Птолемеям, и не ее вина, что правила все время менялись. Один мудрец сказал: «У кого найдутся слова, чтобы выразить изумление, в которое повергают нас капризы судьбы и странности человека?» Клеопатре было двадцать шесть лет.