Клеопатра - Шифф Стейси. Страница 55

На протяжении двенадцати лет Антоний подозревал, что Октавиан собирается его уничтожить. Клеопатре волей?неволей приходилось с ним соглашаться. Оба оказались правы. Антоний верно полагал, что не сможет соперничать с бывшим шурином в изворотливости и хитрости (Клеопатра могла бы попробовать, но ей было велено не вмешиваться). Какое несчастье, что Антоний сделался предателем, сокрушался Октавиан. Измена друга отзывается в его сердце невыносимой болью. А ведь он настолько верил Антонию, что разделил с ним власть и отдал ему в жены любимую сестру. Он не хотел воевать даже после того, как неверный соратник унизил свою жену, позабыл родных детей и стал раздаривать римские земли отпрыскам чужеземки. Антоний еще может одуматься (но только не Клеопатра. «Я буду воевать с ней хотя бы потому, что она иностранка, – твердил Октавиан, – по природе своей враждебная нам»). Диктатор уверял публику, что Антоний «пусть и неохотно, отвернется от нее, увидев нашу решимость». Разумеется, Антоний не сделал бы этого ни при каких обстоятельствах. Самый верный из мужчин ни за что не бросил бы возлюбленную. Октавиан на это и не рассчитывал. Еще неизвестно, кто из них сильнее нуждался в Клеопатре: тот, кто ее любил, или тот, для кого она была поводом к войне. Без нее Антоний не мог победить. Не будь ее, Октавиан не смог бы начать войну.

Победой при Филиппах Антоний купил спокойное десятилетие. Теперь оно подошло к концу. Осенью они с Клеопатрой перебрались в Патры, ничем не примечательный городок на берегу Коринфского залива. Оттуда они начали возводить линии обороны по всему западному побережью Греции от Акция на севере до Метон на юге. Главной задачей была защита Александрии и всего Египта, которому Октавиан в конечном итоге и объявил войну. Клеопатра приказала чеканить монеты со своим изображением в образе Исиды. Антоний переправлял золото в Рим на подкуп всех и каждого. Он обладал превосходящей военной силой, но посеять смуту в лагере Октавиана было отнюдь не лишним. Основную часть средств предоставляла Клеопатра. Введенные Октавианом военные налоги вызвали в Риме беспорядки. Между двумя сторонами метались перебежчики. Перед римлянами встала подзабытая дилемма: от кого бежать и к кому примкнуть? Личные симпатии, как правило, оказывались сильнее политических принципов. Над Средиземноморьем кто?то будто провел гигантским магнитом, собирая людей в огромный ком. К Антонию присоединились монархи, получившие власть из его рук в тридцать шестом году. Цари Ливии, Фракии, Понта, Каппадокии привели свои армии и боевые корабли.

Всю зиму ничего не происходило. Второй раз в решительный момент, Антоний медлил начинать войну. Клеопатра не находила себе места. Каждый месяц простоя означал для нее огромные траты. В год на содержание одного легиона уходили сорок – пятьдесят талантов, так что к лету расходы на одну только пехоту должны были составить никак не менее двухсот десяти. Складывалось впечатление, что величайший воин на земле не очень?то стремится на поле боя. Определение, данное кем?то Цезарю: «Создать репутацию для него важнее, чем завоевать провинцию», значительно больше подходит его преемнику. Октавиан навязывал Антонию игру по своим правилам. Антоний ответил вызовом на честный поединок. Ни у того, ни у другого ничего не вышло. Противники обменивались угрозами и оскорблениями, «шпионили друг за другом и изводили друг друга, как могли». Воздух был пропитан слухами, запускаемыми преимущественно Октавианом. В тридцать третьем году диктатор выгнал из Рима восточных астрологов и предсказателей. В их отсутствие ему было проще толковать знамения в свою пользу; Октавиан хотел быть единственным пророком. Говорили, будто статуи Антония и Клеопатры на Акрополе развалились на куски. Кто?то видел двадцатипятиметровых змей с двумя головами. Мраморная скульптура Антония начала кровоточить. В Риме мальчишки, разделившись на войска Октавиана и Антония, устроили двухдневное побоище. «Сторонники Антония» были разбиты в пух и прах. Правдивей всех оказались два говорящих ворона. Хозяин научил одного из них произносить: «Да здравствует Цезарь, наш славный полководец!» Второй кричал: «Да здравствует Антоний, наш славный полководец!» Благоразумным римлянам оставалось только делать ставки и надеяться, что, несмотря на воинственные инвективы, Октавиан с Антонием стоят друг друга.

Хотя у Клеопатры и Антония не было недостатка ни в средствах, ни в опыте, их положение оставалось довольно туманным. Взять хотя бы вопрос об их браке, который и по сию пору остается не более ясным, чем в тридцать втором году до нашей эры. По римским законам, Антоний не мог взять в жены чужеземку даже после официального развода. По греческим и восточным представлениям, их с Клеопатрой и так можно было считать мужем и женой. С египетской точки зрения, в их отношениях не было ничего предосудительного. Формально соправителем Клеопатры был Цезарион, и у нее не было нужды вступать в брак с Антонием, не имевшим в ее стране никакого официального статуса. Для египтян римлянин мог быть ее другом или покровителем, но никак не царем. Однако то, что казалось приемлемым для Египта, было немыслимо в Риме. Какая роль отводилась Клеопатре на Западе? Для нее не существовало подходящей категории: не называясь женой, она могла быть только любовницей, конкубиной. Но если так, почему Антоний приказал чеканить ее портрет на римских монетах? Туманны были и дальнейшие планы египтянки и римлянина. Собирались ли они воплотить в жизнь мечту Александра Македонского, уничтожить границы и сделать мир единым, как гласило пророчество? Или Антоний хотел править всем Востоком, а Клеопатру сделать императрицей? (Тем самым он сыграл бы на руку Октавиану: римлянин терял гражданство, если получал официальный статус в другом государстве.) На деле их планы могли оказаться куда проще и определеннее – например, учредить две столицы, – но они все равно оставались за пределами понимания прямолинейного римского ума. Отношения Антония с колониальной царицей были совершенно противоестественными. Иностранец не мог сделаться равным римлянину. Тем легче было Октавиану создать образ жестокой, ненасытной правительницы, мечтающей завладеть всем миром. Этот образ оказался весьма живучим и убедительным. Классик двадцатого века рисует Клеопатру отвратительным существом, присосавшимся к Антонию, словно пиявка, чтобы с его помощью осуществить дерзкие захватнические устремления, которых у царицы просто не могло быть. Военные цели Антония тоже оставались не совсем ясными. За что он, собственно говоря, собирался сражаться? Возможно, бывший консул действительно хотел восстановить республику, но что делать с матерью его детей, наполовину египтян?

У Октавиана, напротив, все было просто и понятно, по крайней мере, когда речь заходила о войне или мести. Доводы новоявленного диктатора были проще и зримее. Он мастерски сыграл на свойственной соотечественникам ксенофобии: неужели мы, «римляне, властелины большей части света», сдадимся этим варварам? Мир не в последний раз в истории разделился на мужественный, рациональный Запад и загадочный женственный Восток, которому Октавиан объявил своего рода крестовый поход. Он призывал бороться не столько против, сколько за: за римскую стойкость, благонравие и простоту, за все, о чем его шурин позабыл в объятиях Клеопатры. Антоний больше не был римлянином; он превратился в египтянина, подкаблучника, жалкого, бессильного и женоподобного, ибо «тот, кто польстился на царскую роскошь и стал вести себя как женщина, уже не способен рассуждать и действовать как мужчина»[53]. Октавиан высмеивал даже литературный стиль своего врага. И кстати, все уже в курсе, что Антоний пьет? Диктатор больше не вспоминал о наследии Цезаря; теперь он всячески подчеркивал свое божественное происхождение. Весь Рим давно знал, что Октавиан ведет свой род от Аполлона, в честь которого он возвел новый величественный храм.

Чтобы объявить Антония подкаблучником, Октавиану понадобилось определенное мужество. Диктатор публично признал то, что отмечают мужчины, которым довелось играть в теннис с женщиной: в таком поединке больше чести проиграть, чем победить. По мнению римлян, женщину нельзя было считать равным противником. Сыграв на обвинении против Клеопатры, Октавиан сумел нащупать правильную ноту, чтобы разыграть пьесу для целого оркестра. Он приписал царице столько всевозможных пороков, что она стала походить на сказочное чудовище. Эта жестокая, кровожадная демоница была не просто новой Фульвией. Она жаждала заполучить все, что принадлежало Риму. Неужели великий и славный народ, покоривший германцев, растоптавший галлов, захвативший Британию, победивший Ганнибала и разрушивший Карфаген, дрогнет перед «кошмаром в женском обличье»? Что сказали бы его великие предки, если бы узнали, что их сыны, получившие в наследство весь мир, устрашились египетской блудницы со всеми ее евнухами и цирюльниками? Война будет страшной, но чем горше жертва, тем прекраснее победа. На кону римская честь. Долг великой нации «покорить человечество», стать достойными своей славной истории, отомстить за оскорбления и не допустить, чтобы «женщина сделалась равной мужчине»[54].