Искусство рисовать с натуры (СИ) - Барышева Мария Александровна. Страница 63

Наташа разгладила на коленях последнее письмо, и оно тихо и призрачно зашелестело. Ее пальцы сонно заскользили по бумаге, и ровные строчки ныряли ей под ладонь и снова появлялись из-под кончиков ногтей. На секунду пальцы застыли, потом слегка сжались, бумага протестующе хрустнула. Смять эти письма, разорвать их, сжечь, словно таким образом можно уничтожить и то, о чем в них было написано. Пальцы сжались сильнее, потом ее рука дернулась и сбросила стопку бумаг с коленей на пол. Они упали со странным легким звуком, точно иссушенный солнцем трупик маленького зверька, рассыпались, и из них выскользнул небольшой обгоревший со всех сторон, исписанный листок, которого Наташа раньше не заметила — очевидно, он прилип к одному из писем. Почерк на листке был не такой, как на письмах — крупный, размашистый и до невозможности корявый, словно писали то ли второпях, то ли сильно спьяну. Но она уже видела этот почерк раньше — когда Лактионов показывал ей предсказание на неволинской картине. Это был почерк самого Андрея Неволина.

Когда Наташа взяла листок в руки, сердце у нее вдруготчаянно забилось. В памяти всплыли черные заштрихованные глазницы бородатого мужчины на старом рисунке, темная притягательность одного из найденных в сундуке полотен, и где-то в мозгу сладко заныло. Волшебное предвкушение кошмара, шепчущее шелково и страшно. Она не смотрела на деда, но чувствовала его пронзительный и липкий взгляд — словно назойливая муха ползала по лицу. Дмитрий Алексеевич давно бы уже мог сбежать из комнаты, он наверняка догадался, зачем Наташа пришла на самом деле, но отчего-то он не уходил, ждал. Молчал. Она поднесла листок к глазам.

…рожден будешь рядом со мною, а каким образом случится сие, мне не ведомо. Подобно мне увидишь ты чертоги тьмы и станешь клети для келет мастерить, для истинно порочных… пойдешь за любезною тению искусства своего, но окажешься ты не счастливым божеством, а… глубинах, и всякие нечистоты станут тебе приятны… можно без корысти, поскольку никто не хочет садить дуба без надежды отдыхать в тени его. Желая жить в памяти потомства и играть с келет беспрепятственно, не установил я предел желаний своих и далее… не простирал взора. Не качай с усмешкою головою над рассуждениями моими… сила твоя изряднее моей, но верно, еще не ведомо тебе, что келет питают друг друга и в единый сливаясь… возрастает в силе своей… хитры и прожорливы…жизнь тела им сложнее жизни разума нашего… полотна — их клети и люди — их клети… одно и то же, только живут…бунтуют против сего заключения, но даже на свободе мнимой своей не найдут они ни спокойствия, ни наслаждения, только будут тянуться к замкнутому, дабы обрести свободу еще большую и снова замкнуться… как картина… шую свободу, подобно породившим их людям, которые не остановятся, не достигнув края, предела…в алчности тела и разума своего… и ты будешь идти… разу увидишь свой путь… лучше предай себя смер…

… могу… все равно сильнее… путь, ведущий в… и боги, и дьяволы лишь часть чел…

… он не родился, помните о нем… храните картины мои… по ним сверяйте… я оставил… рядом со мной…

Наташа опустила руку с листком и положила его поверх россыпи писем. Неожиданно на нее навалились страшная усталость и странное мертвое равнодушие с легкой примесью горечи. Когда она пришла сюда, ей хотелось разнести дом на куски, но сейчас Наташа ничего не чувствовала — все не просто улеглось — замерзло — и на деда она взглянула спокойно и небрежно, словно на скомканный клочок бумаги.

— Она продала все, что у нее осталось, и вернулась в Петербург вместе с дочерью Катей и картинами, — прошелестел голос Дмитрия Алексеевича. Он натянул на себя одеяло до подбородка и теперь сидел на разворошенной кровати сгорбившись и как-то удивительно съежившись — комок дряблой кожи, обмотанный выцветшей тканью пижамы. — Катя выросла, вышла замуж. Ее муж был военным. Они вернулись в Крым. Вместе с картинами. Многие в нашем роду разъезжались по другим городам, даже по странам, но тот, кто все знал, во все верил и хранил картины, всегда жил в Крыму. Следил за дорогой. Всегда кто-то был. Нельзя было сбежать… все равно возвращались… Мой прадед, моя мать, я, твой отец… потом мы собирались… когда Светка подрастет, мозги появятся… а она вон какую свинью нам подложила… тебя… и Петька из-за нее помер… Срок…ага, срок подошел… Картин было больше, но мы многие продали — их брали — недорого, но брали, а нам нужны были деньги…

Слушая его, Наташа одну за другой разворачивала картины. Все та же мрачная сила… но одна из картин была странной. Несколько минут она внимательно смотрела на портрет маленькой девочки — тусклый, невыразительный, безжизненный. Единственная из картин, не являвшаяся сгустком отрицательных эмоций, иллюстрацией какого-то порока — это был просто плохой рисунок, хотя создала его рука мастера. Наташа внезапно поняла — Неволин великолепно умел изображать человеческое зло, но рисовать то, что абстрактно именуют добром, было ему не по силам.

— … думал, что все обойдется… ты рисовала очень похоже, но без той силы… а потом ты вышла за этого дурака и поселилась прямо напротив дороги! Ты представляешь, каково мне было?! А когда ты принесла тот рисунок…

Наташа прижала ладонь здоровой руки ко лбу, потом заглянула в сундук. Засмеялась сухо и невесело и вытащила из него потрепанную старую книжку.

— Вот значит где ты спрятал Акутагаву?! Мне следовало догадаться! — она положила книгу на колени и собрала все письма. — Почему ты молчал, деда Дима?! Почему ты ничего мне не рассказал?! Ты хоть понимаешь, что ты наделал?!

— Рассказать?! — взвизгнул дед из-под одеяла. — И что?! Ты бы поверила?!

— Если бы ткнул носом в одну из картин — поверила бы!

— Конечно! И ты бы кинулась рисовать. И сейчас ты кинешься рисовать. Будешь наслаждаться тем, что умеешь! Ты же вся в него! Денег сделаешь… А кто-то испортит хоть одну из твоих картин… сама где-то ошибешься… Ты представляешь, что будет?! Ты хотя бы…

— А ты представляешь, дедушка, — Наташа встала и подошла к кровати, неотрывно глядя в блеклые широко раскрытые глаза за стеклами очков, — ты представляешь, что, если бы я узнала все гораздо раньше, три человека были бы сейчас живы! — она поднесла к его отпрянувшему лицу три жестко расставленных пальца. — Три! И еще один не сидел бы сейчас в дурдоме! Ты понимаешь, что это значит?! Почему тебе так на всех наплевать, старый ты трус?!! И те люди, которые погибли на дороге… может, кто-нибудь из них был бы сейчас тоже жив, если бы я начала рисовать раньше, если бы я… — Наташа судорожно сглотнула, опустила руку и устало добавила: — Не знаю, что там случилось на самом деле, но я, кажется, знаю, как это исправить.

— Нет, — лицо Дмитрия Алексеевича дернулось и губы затряслись, но голос был вкрадчивым, увещевающим и безумным, — нет-нет, Наташенька, милая, нет, не надо. Прошло столько лет, ты не сможешь… а вдруг ты сделаешь что-то, что-то, — он глухо откашлялся в одеяло. — Он вон чего наделал, а ты… с твоей-то… ты можешь все погубить. Пусть будет, как будет — на мой век, на твой век нам ничего не сделается… А потом пусть живут, как хотят, они…

— Да ты что? Деда Дима, ты что?! — Наташа отступила на шаг, глядя на него с ужасом и презрением. — Так ты не себя хранил, не меня — ее?! Она тебе нравится?! Там людей… а тебя это устраивает?! Ты спятил — да, конечно, только так!

— Пошла вон, гадюка! — зашипел Дмитрий Алексеевич, и его челюсть с остатками зубов мелко задергалась. — Ведьма! Жалеть я их должен, да?! А кто меня жалел?! Кто меня?!.. Я на двух войнах был, в лагере был, жена… бабка твоя со штабистом… сорок четыре года на государство родимое отышачил… И что?! Что я теперь имею?! Шесть дырок в шкуре, два осколка в спине, кучу болячек… да пенсия еще эта… Что мне пенсия эта?! Плевок ежемесячный от государства родимого, хрен разберешь какого! На что этого хватит — в магазин сходить два раза в месяц?! Жили, жили — нет, началось — перестройка-пересадка… спустили страну в сортир… раньше били… теперь еще и ноги вытирают, жируют на горбе… Пусть лучше дохнут! Накупили тачек себе — ишь, богатенькие! А на какие, спрашивается?! На мои же!.. Так пусть дохнут! Все дохнут! Все меня устраивает!