Здравствуй, грусть (сборник) - Саган Франсуаза. Страница 46

– Эдуар!

Он обернулся.

– Вернитесь.

Беатрис протянула к нему руки, как женщина, которая сдается. Эдуар надолго сжал их, затем, счастливо повинуясь порыву юности, схватил Беатрис в объятия, потянулся к ее губам, нашел их и легонько застонал от счастья, потому что любил Беатрис. Поздно ночью он еще шептал слова любви, голова его лежала на груди Беатрис, мирно спавшей и вовсе не догадывавшейся, из каких грез и ожиданий рождались эти слова.

Глава 5

Проснувшись подле Беатрис, Эдуар испытал одно из тех счастливейших мгновений, про которые, когда они случаются, знаешь, что именно они оправдывают твою жизнь, и про которые потом, когда молодость сменяется слепотой, непременно говоришь себе, что из-за них-то она и прошла даром. Он проснулся, разглядел сквозь сомкнутые еще ресницы плечо Беатрис рядом с собой, и ненасытная память, наводняющая наши сны и хватающая нас за горло при пробуждении, тут же вернулась к нему. Он почувствовал себя счастливым и протянул руку к спине Беатрис. Но Беатрис знала, что для хорошего цвета лица необходим крепкий сон; она вообще была проста и понятна только в том, что касалось голода, жажды и сна. Она отодвинулась на другой край кровати. И Эдуар почувствовал себя одиноким.

Он был очень одинок. Нежные воспоминания еще распирали его. Но мало-помалу он начинал догадываться, что за этим сном таится подвох, великий подвох любви. Ему хотелось повернуть к себе Беатрис, положить голову к ней на плечо, поблагодарить ее. Но перед ним была эта упрямая спина, этот торжествующий сон. Тогда, уже почти смирившись, он погладил длинное, обманчиво-щедрое тело Беатрис.

Это было символическое пробуждение, но Эдуар не понял этого. Он еще не знал тогда, что его страсть к Беатрис сведется именно к созерцанию ее спины. Символы человек создает себе сам, когда у него плохи дела. Эдуар не был похож на Жозе, а Жозе проснулась в ту же самую минуту, что и Эдуар, посмотрела на спину своего любовника, крепкую и гладкую в рассветных лучах солнца. Она улыбнулась и тут же заснула снова. Жозе была гораздо старше Эдуара.

С той поры для Беатрис и Эдуара настала спокойная жизнь. Он заходил за ней в театр и старался позавтракать вместе с ней, если она на это соглашалась. Дело в том, что у Беатрис был культ дамских завтраков: она вычитала, во-первых, что это принято в США, а во-вторых, полагала, что у старших есть чему поучиться. И потому она часто завтракала со старыми актрисами, которые завидовали ее нарождающейся славе и вполне могли бы внушить ей своими замечаниями комплекс неполноценности, не будь Беатрис такой твердокаменной.

Слава приходит не внезапно, а потихоньку. Заявляет же она о себе в один или другой прекрасный день, каковой заинтересованная персона и считает самым знаменательным. Для Беатрис это был день, когда ее пригласил работать Андре Жолио, директор театра, гурман и обладатель всяких прочих добродетелей. Он предложил ей довольно большую роль в будущем своем октябрьском спектакле и свою виллу на юге для работы над нею.

Беатрис собралась звонить Бернару. Она считала его «умным молодым человеком», хотя он уже не раз бунтовал против такого определения. Когда ей сказали, что Бернар в Пуатье, она удивилась: «А что можно делать в Пуатье?»

Она позвонила Николь.

– Говорят, Бернар в Пуатье? Что происходит?

– Не знаю, – отрывисто сказала Николь. – Он работает.

– И как давно он там?

– Два месяца, – сказала Николь и разразилась рыданиями.

Беатрис была потрясена. В ней еще сохранилась какая-то доброта, и воображение тут же подсказало ей, что Бернар безумно влюблен в жену мэра Пуатье, – а как иначе можно вынести жизнь в провинции? Она договорилась о встрече с несчастной Николь, но выяснилось, что ее хочет видеть Андре Жолио, и, не осмеливаясь отказаться от его приглашения, Беатрис позвонила Жозе.

Жозе читала; дома, в своей квартире, ей было неуютно, и потому телефон, хотя и надоедал ей, все же как-то скрашивал жизнь. Беатрис обрисовала ей ситуацию, сильно сгустив краски. Жозе ничего не поняла из ее рассказа, потому что только накануне получила прекрасное письмо от Бернара, в котором он спокойно анализировал свою любовь к ней, и какая-то дама из Пуатье здесь была явно ни при чем. Жозе пообещала навестить Николь и отправилась к ней, потому что обычно делала то, что говорила.

Николь растолстела. Жозе тотчас заметила это. В несчастье многие женщины полнеют, еда как-то подкрепляет их. Жозе объяснила, что пришла вместо Беатрис, и Николь очень этому обрадовалась. Беатрис вызывала у нее ужас, и она уже раскаивалась, что разрыдалась, говоря по телефону. У худенькой, похожей на подростка Жозе было очень подвижное лицо и какие-то вороватые повадки. Николь, и не догадывавшейся о том, как уверенно чувствовала она себя в жизни, Жозе казалась еще более беспомощной.

– Так мы поедем за город? – предложила Жозе.

Она хорошо и быстро вела большую американскую машину. Николь забилась в угол. Жозе было скучновато, но она утешалась тем, что вроде бы исполняет свой долг. Она вспоминала письмо Бернара:

«Жозе, я люблю Вас, и это довольно ужасно. Я пытаюсь работать, но у меня ничего не получается. Жизнь моя – медленное кружение без музыкального сопровождения; я знаю, что Вы меня не любите, да и с чего бы Вам любить меня? Мы с Вами – родственные души, и я один виновен в „кровосмесительстве“. Я пишу Вам об этом, потому что теперь это не имеет значения. То есть теперь уже не важно, пишу я Вам или нет. Это единственная благодать в одиночестве: смиряешься, отказываясь от тщеславия. Ну да, есть этот молодой человек, он существует и, разумеется, не нравится мне». И так далее, и тому подобное.

Жозе помнила почти каждую фразу. Читала она это письмо за завтраком, пока Жак читал «Фигаро», на которую Жозе подписал отец. Она положила письмо на столик возле кровати с ощущением какой-то чудовищной путаницы. Жак, насвистывая, встал и, как обычно, объявил, что газеты совершенно неинтересны, – Жозе никак не понимала его маниакального пристрастия к их чтению. «Может, убил какую-нибудь старушку», – развеселившись, подумала она. Потом он принял душ, вышел из ванной комнаты в куртке и, поцеловав Жозе, отправился на занятия. Она сама себе удивлялась, что до сих пор все еще выносит его.

– Я знаю здесь неподалеку один трактирчик с камином, – сказала она Николь, чтобы как-то разрядить молчание.

А о чем было с ней говорить? «Ваш муж любит меня, но я его не люблю, у вас отнимать не стану, у него это пройдет». Да, но не могла же она предать интеллигентного Бернара. И потом, всякое объяснение с Николь было бы похоже на экзекуцию.

За обедом они разговаривали о Беатрис. Потом о Малиграссах. Николь была убеждена в том, что они любят друг друга, верны друг другу, и Жозе не стала разубеждать ее в этом. Она чувствовала себя доброй и пресыщенной. А ведь Николь была на три года старше ее. Но она ничем не могла ей помочь. Ничем. Женщины и правда бывают как-то особенно глупы, и выносить это под силу только мужчинам. Жозе потихоньку выходила из себя, презирая Николь, раздражалась, что та долго ничего не может выбрать в меню, злилась, что у нее такой испуганный взгляд. За кофе, после долгого молчания, Николь вдруг выпалила:

– Мы с Бернаром ждем ребенка.

– Я думала… – сказала Жозе.

Она знала, что у Николь уже было два выкидыша и ей настоятельно рекомендовали не пытаться больше рожать.

– Я очень хочу ребенка, – сказала Николь.

Она сидела, опустив голову и насупившись. Жозе с недоумением разглядывала ее.

– Бернар знает об этом?

– Нет.

«Бог мой, – думала Жозе, – такой, верно, по Библии, и положено быть жене. Она думает, что достаточно заиметь ребенка, чтобы привязать к себе мужчину, и ставит его в такое жуткое положение. Я никогда не стану библейской женой. А пока что эта, должно быть, очень несчастная».

– Надо ему написать, – твердо сказала Жозе.

– Я боюсь, – ответила Николь. – Сначала хочу увериться… что ничего не случится.