Я исповедуюсь - Кабре Жауме. Страница 108

– А почему Бернат так делает? – спросила ты меня однажды.

– Не знаю. Может быть, чтобы всем доказать что-то.

– А он еще в том возрасте, когда надо что-то доказывать?

– Он – да! Даже при смерти он сочтет необходимым что-то доказать.

– Бедная Текла. Не зря она жалуется.

– Бернат живет в своем мире. Он вовсе не плохой.

– Легко так говорить. А в результате плохой оказывается Текла.

– Не приставай ко мне с этим! – сказал Адриа раздраженно.

– С ним непросто.

– Прости, Текла, я ему обещал, елки-палки! Ну что тут такого? Нечего делать из этого трагедии! Всего-то пара дней на Майорке, черт возьми!

– А Льуренс? Он ведь твой сын, а не трубача!

– О господи! Ему ведь уже девять или десять лет?

– Одиннадцать.

– Вот именно: одиннадцать. Он уже не маленький!

– Если хочешь, я объясню тебе, маленький он или нет.

– Давай.

Мать с сыном молча съели по куску именинного торта. Льуренс спросил: мама, а где папа? Она ответила, что у папы работа на Майорке. И они снова принялись молча есть торт.

– Вкусный, правда?

– Пф! Жаль, что папы нет.

– Так что за тобой подарок.

– Но ведь ты ему уже что-то пода…

– Ну разумеется!!! – крикнула Текла, чуть не плача от ярости.

Бернат купил Льуренсу очень красивую книгу, и тот долго смотрел на нее, боясь разорвать бумагу, в которую она была завернута. Льуренс поглядел на отца, на мать на грани истерики, но никак не мог понять, что ему грустно от того, что понять ему пока не под силу.

– Спасибо, папа, какая красивая! – сказал он, так и не сняв бумагу. На следующее утро, когда мальчика пришли будить, чтобы вставать в школу, тот спал в обнимку с нераспакованной книгой.

Дзыыыыыыыыыыыынь!

Катерина пошла открыть дверь и у порога обнаружила хорошо одетого молодого человека с улыбкой продавца новых фильтров для воды и очень выразительными серыми глазами. В руках он держал небольшую папку. Катерина смотрела на него, не впуская в дом. Он принял молчание за вопрос и поинтересовался, здесь ли живет сеньор Ардевол.

– Его нет дома.

– Как же так? – Молодой человек растерялся. – Но ведь он сам мне сказал… – Он взглянул на часы в некотором недоумении. – Это странно… А сеньора Ардевол дома?

– Ее тоже нет.

– Ну что ж… так, значит…

Катерина развела руками. Однако посетитель был молод и симпатичен, да чего уж там говорить – привлекателен. Указав на Катерину пальцем, он сказал, что для того дела, ради которого он пришел, хозяева, быть может, и не нужны.

– Что вы имеете в виду?

– Я пришел, чтобы произвести оценку.

– Произвести что?

– Оценку. Вас не предупредили?

– Нет. Оценку чего?

– Так вам ничего не говорили? – Расторопный юноша огорчился.

– Нет.

– Оценку скрипки. – И он собрался войти. – Можно?

– Нет! – Катерина раздумывала несколько мгновений. – Ведь я-то не в курсе. Мне ничего не говорили.

Расторопный молодой человек неизвестно как уже переступил порог обеими ногами и улыбнулся еще шире:

– Сеньор Ардевол такой рассеянный. – Он с сочувственным видом, но не выходя за рамки приличия, подмигнул ей, а затем продолжил: – Мы не далее как вчера вечером с ним говорили об этом. И нужно-то всего-навсего пять минут, чтобы осмотреть инструмент.

– Послушайте, лучше вам прийти еще раз, когда хозяева…

– Простите, но я приехал специально из Кремоны, из Ломбардии, это в Италии. Вам понятно? Это вам что-нибудь говорит? Позвоните хозяину, пусть он мне разрешит…

– Но куда я могу ему позвонить?

– Ну что ж…

– Тем более в последнее время он хранит скрипку в сейфе.

– Я полагал, вы знаете шифр.

Повисла тишина. Симпатичный юноша уже совсем проник в прихожую, но не торопил события. Молчание Катерины выдавало ее. Посетитель, желая ей помочь, открыл молнию на папке и достал пачку банкнот по пять тысяч:

– Это обычно помогает вспомнить, уважаемая Катерина Фаргес.

– Семь два восемь ноль шесть пять. Откуда вы знаете, как меня зовут?

– Я же уже говорил вам – я оценщик.

Катерина, словно этот ответ был исчерпывающим, сделала шаг назад и впустила симпатичного юношу.

– Проводите меня, – попросил он. Но прежде вложил ей в руку пачку купюр, которую она крепко сжала.

В моем кабинете молодой человек надел очень тонкие перчатки, перчатки оценщика, пояснил он, открыл сейф, набрав семь два восемь ноль шесть пять, вынул оттуда скрипку, услышал, как Катерина говорит: если вы думаете, что сможете унести скрипку, то вы меня не знаете, и, не глядя на нее, ответил: я же сказал – я оценщик, уважаемая. Она на всякий случай замолчала. Он положил скрипку под мою лампу с лупой, внимательно изучил клеймо, прочитал Laurentius Storioni Cremonensis me fecit, потом произнес: millesettecentosessantaquattro [333], подмигнул Катерине, которая стояла склонившись рядом с ним и, желая оправдать свою зарплату, ясно давала понять, что этот мужчина, сколь бы веселым он ни был, не выйдет из дома со скрипкой в руках. Оценщик вгляделся в двойную черту под словом Cremonensis, и сердце едва не выскочило у него из груди, так что даже эта идиотка, должно быть, заметила это.

– Va bene, va bene… [334] – сказал он, будто врач, закончивший осмотр пациента и неуверенный в диагнозе. Он перевернул инструмент, осмотрел корпус, царапинки, изгибы, оттенки цвета, машинально повторяя «va bene, va bene».

– Ценная вещь? – Катерина сжала ладонь с постыдными банкнотами, сложенными пополам.

Оценщик не ответил – он вдыхал запах лака, покрывавшего скрипку. Или дерева. Или старины. Или красоты. Наконец он аккуратно опустил скрипку на стол и достал из папки поляроид. Катерина отошла: она не хотела никаких фотодоказательств своего нескромного поведения. Молодой человек не спеша сделал пять фотографий, помахал каждой, чтобы высушить, улыбаясь, следя глазами за женщиной и напрягая слух, чтобы уловить шум шагов на лестнице. Покончив с этим, он взял инструмент и убрал его в сейф. Закрыл. Перчатки он не снял. У Катерины отлегло от сердца. Веселый молодой человек огляделся. Подошел к стеллажам. Внимательно взглянул на полку с инкунабулами. Покачал головой и наконец-то посмотрел Катерине в глаза:

– Я закончил.

– Простите, но откуда вы знали, что мне известно это? – спросила она, кивнув в сторону сейфа.

– А я и не знал.

Мужчина молча вышел из моего кабинета, потом неожиданно обернулся, так неожиданно, что Катерина на него налетела. Он сказал:

– Но теперь я знаю, что вы знаете, что я это знаю.

Он вышел из квартиры, все еще в перчатках, и сам закрыл дверь, слегка кивнув в знак прощания, что Катерина, как ни была она ошарашена, сочла в высшей степени элегантным. Вы знаете, что я знаю, что… нет, как там он сказал? Оставшись одна, Катерина разжала ладонь. Пачка пятитысячных купюр. А вот и нет, верхняя – пятитысячная, а остальные – ах ты, сукин сын, развеселый оценщик, чтоб тебе пусто было! Она открыла дверь, намереваясь… Намереваясь сделать что? Устроить скандал незнакомцу, кого вот так запросто впустила в дом? Придет же Господь, как тать ночью. Она все еще слышала шаги – ровные, уверенные, веселые шаги таинственного вора на последних ступенях лестницы, ведущей на улицу. Катерина закрыла дверь, посмотрела на пачку купюр. Она стояла и повторяла: нет, нет, нет, неправда! Да и что я нашла в его серых глазах, их и не разглядеть под бровями, густыми, как у овчарки.

Я получил письмо из Оксфорда. Оно изменило мою жизнь. Сподвигло вновь начать писать. По сути, именно оно стало катализатором, спусковым крючком, заставившим меня решиться на то, что в конце концов выльется в книгу, длинную, как день без крошки хлеба; книга эта принесла мне много радости, и мне приятно, что я ее написал: «История европейской мысли». Теперь я имел право сказать себе: видишь, Адриа, ты смог создать что-то близкое к «Истории греческого духа», а значит, можешь почувствовать себя ближе к Нестле. Если бы не письмо, я бы не нашел в себе сил взяться за эту книгу. Адриа с любопытством взглянул на полученные письма. Одно из них было отправлено авиапочтой. Он машинально посмотрел, откуда оно: И. Берлин, Headington House. Oxford. England. UK.