Пляски теней (СИ) - Клецко Марина. Страница 10

– Мудрствуешь ты много, – в голосе матушки слышится раздражение, она в толк не возьмет, глупа ее невестка или, напротив, совет дельный дает. Может, и вправду – помочь хочет.

– Поменьше бы думала, – на всякий случай говорит попадья, отворачивается и идет прочь, скорбно качая головой. Молится нужно за детей. Ох, дети-дети… Тяжела ноша, но ничего. Материнская доля такая.

ГЛАВА 9

БЕСПОКОЙНЫЙ СОН

По вечерам, после обильного ужина, лежа в белоснежной пуховой постели, матушка любила предаться размышлениям. Оно и неудивительно, ибо наполненный желудок весьма располагает к божественному философствованию. Вроде, и жизнь удалась, и батюшка пристроен, и почет-уважение-помощь со стороны людей влиятельных и денежных, и церквушка, с Божией помощью, подымается, притвор вот на днях закончили белить, из Софрина иконки должны к престольному поспеть, а болит материнское сердце, плачет душа. Нет мира в батюшкиной семье, послушания нет и смирения.

В прежние времена-то как хорошо жили, семьи были большие, родителей почитали, свекрови с невестками ладили, вместе боженьке молились, благодать одна! А теперь что? Мир развращенный пролез в святая святых, в батюшкин дом, и сеет здесь гнусь и разврат. Срам один! Срам! Матушка вздрогнула. «Эко, до чего додумалась, – подумала она и поспешила отогнать прочь гнетущие мысли. – Хотя… батюшка-то опять припозднился, наверняка, у девки этой сидит. Как медом ему намазано. Зна-а-а-ем мы этот мед…». Матушка вздохнула, тяжело поднялась с постели и подошла к окну. В соседней избе, слава тебе, Господи, уже погасили свет, хлопнула входная дверь, значит, батюшка здесь, в доме. Успокоенная попадья вернулась в постель, поправила сползший на пол край одеяла, взбила подушку, устроилась поудобнее и начала шептать вечернюю молитву. Но слова молитвы путались, сонные мысли блуждали где-то далеко-далеко, вырисовывая в туманном сознании замысловатые узоры. Наконец Морфей окутал ее своей вязкой паутиной и погрузил в сон, тревожный и опасный.

Приснилась ей какая-то гадость. Будто бы из темной бездны медленно выплывает сухонькая старушонка в белом платочке. «Помоги, помоги мне», – шепчет она своими морщинистыми губами и тянет к попадье руки, костлявые, длинные, с синими, в каменьях ногтями. Пошла… пошла… прочь! Не хочу! Не надо! Старуха подкрадывается все ближе и ближе. В ее глазах, безумных, мутных, горит адский огонек. «Доченька, родненькая – спаси меня!» – шепчет старуха до боли знакомым голосом. Матушке тяжело дышать, ей кажется, что кто-то невидимый, тяжелый садится на ее грудь, просовывает между ребрами свои руки, холодными, скользкими пальцами сдавливает бешено стучащее сердце. Тощая старуха ложится рядом. «Спаси меня, доченька, спаси меня! – продолжает шептать она, стягивая с матушки теплое пуховое одеяло. – Мне холодно здесь, согрей меня, доченька!».

«Пошла вон! Хамка! Срамница!», – из последних сил вскрикивает помертвевшая от ужаса попадья, отталкивает мерзкую старушонку и – просыпается. Глупость… Фу, глупость какая! Приснится же такое! Матушка несколько раз осеняет себя крестом, пытаясь отогнать противный сон. «Все из-за девки этой, бесстыжей, нахальной, заснуть толком не могу», – думает она раздраженно.

Хамская сцена прошедшего дня является ее взору. Маша отдает ей иконку, крохотный магнитик, с изображением двух ангелов, держащих в руках свиток с заповедью: «Почитай отца своего и мать свою, чтобы тебе хорошо было, и чтобы ты долго прожил на земле». По-хамски, демонстративно кладет иконку на стол и гнусно улыбается. Хорошо, что не швыряет! Кому хамит? Самой матушке! И все из-за чего? Из-за доброты родительской да деликатности опять пострадать пришлось! Хотела матушка всего лишь урезонить невестку, но так тонко, исподволь, интеллигентно. Повесила магнитик увещевательный на видное место, чтобы дети Божии заповеди чтили, да сказала Маше пару слов, что, мол, жизнь свою непочитанием родителей укорачиваешь и смерть тебя скорая да лютая ждет… Что с того? Уже и поучать нельзя? Дожили… Невестка взбеленилась вся, вытянулась как стрела и обожгла змеиным жалом своим: «Вы-то заповедь эту знаете? Прежде чем других учить, о себе подумайте». И демонстративно, с нахальным вызовом, положила иконку на стол: «Вам больше пригодится!».

Матушка заворочалась, на сердце у нее было тоскливо. Тени прошлого, давно забытого проносились мимо, скребли душу, терзали рассудок.

Это было лет пятнадцать назад, когда над семьей священника нависла беда. Приехавшие издалека родственники огорошили Нину Петровну неприятным известием. Ее престарелая мать, сухонькая, тихая старушка, помутилась рассудком. Почти четверть века она жила в своей питерской комнатушке, родственников проблемами не обременяла, крохотную пенсию тратила с умом, ухитряясь и Нинушеньке, доченьке, копеечку выкроить. Безумие подкралось незаметно. Сначала в виде странной пространственной путаницы. Старушка стала пропадать в просторах огромной коммунальной квартиры: то вместо кухни зайдет в кладовку, и там, огорченная и растерянная, долго ищет свою старенькую плитку, то беспечно уляжется спать на соседской тахте, то в поисках ближайшего магазинчика, забредет на край города, откуда ее, растерянную, но еще помнящую свой адрес, доставят домой добрые люди.

Затем рассудок покинул добрую, тихую старушку окончательно: она не только перестала узнавать улицы, дома, перекрестки, чуть ли не с детства ей знакомые, но и напрочь забыла и свое имя, и свою прошлую жизнь. Разумно устроенный мир, простой и прочный, утратил внутренние связи и стал совершенно чужим. Однако при всем том питерская бабулька оставалась премилым, улыбчивым, тихим и, вместе с тем, послушным существом, которому нужна была лишь самая малость – присмотр.

Вот с такой-то просьбой, присмотреть за матерью, приехали к Нине Петровне ее питерские родственники. Матушка выслушала их с достоинством, пообещала подумать, посоветовавшись перво-наперво с мужем. Отца Петра это новость ошарашила. Он только-только рукоположился, отстраивал новый храм, его духовным чадам нужна была поддержка, а тут какая-то безумная старуха-мать! Матушка несколько дней плакала, для успокоения совести попробовала было посоветоваться с невесткой, в то время еще студенткой университета, но та изумленно вытаращила глаза и ответила что-то резкое, однозначное, что-то вроде: «и думать нечего, это же ваша мама родная! Конечно, брать!». В общем, совета дельного не дала и даже, вроде, осудила… Подумав, матушка Нина поняла, что быт священника, его покой – важнее дочерних чувств. «На нас лежит ответственность перед духовными чадами, – сказала она оторопевшим родственникам, – мы служим Богу, и любое отвлечение от нашего пути преступно. Я батюшке должна помогать во всем, а не подтирать обезумевшую старуху. Это дело профессионалов. Наше дело – молитва!». На этом разговор был закончен. Доживать свой век тихую старушку поместили в психиатрическую лечебницу, к великому облегчению обремененной духовными заботами дочери.

Попадья внезапно всплакнула, по ее щекам потекли крупные блестящие слезы: «Давно на кладбище не были, надо бы панихидку на могилке матери отслужить! – подумала она. – Великое все же благо, что батюшка свой, не сторонний. Вот завтра обеденку отстоим, панихидочку отслужим – все как следует сделаем. И душа покойницы будет радоваться, что дети о ней вспомнили, и мы будем покойны, что свой долг выполнили. А горевать – не след, гореваньем-то матери не вернуть, да и грех перед Богом – сокрушаться по умершим!» Матушка вынула из-под подушки белую тряпочку, вытерла слезы. На душе у нее стало легко и спокойно… Затем она громко зевнула, повернулась к стене и заснула крепким сном безгрешного человека.