Пляски теней (СИ) - Клецко Марина. Страница 12

По вечерам Маша слышала доносившиеся из соседнего дома звуки и ощущала себя каким-то инородным телом. С одной стороны, ей осточертели эти изношенные суждения, тупое религиозное кудахтанье, морализаторство, рабское сыновнее подхалимство, родительские подачки, эти бесконечные нельзя… не положено… грех…добродетель, с другой стороны, ее терзало одиночество, безнадежность настоящего, безнадежность будущего. Холодная постель, пустые вечера, изматывающая, бессмысленная, никому не нужная работа. Маша чувствовала, что сходит с ума, что ее душа совсем одичала, иссохла и внутри только грязь, словно все яркие краски ее жизни перемешали в один бесцветный, мертвый комок грязи. Казалось, что время остановилось, воля к жизни уже исчерпана, а впереди тупик. Для нее, для мужа, для сына, для всех. И не будет никаких потом, не будет ничего, кроме этого мрака: заброшенной деревни, нищеты, грязи, лицемерия и холода внутри.

ГЛАВА 11

ДОКТОР

Очередной пациент опаздывал. Александр сделал еще одну затяжку и открыл окно – кабинет наполнился свежим морозным воздухом. Рабочий день подходил к концу, привычно ломило руки, от усталости гудела голова.

Наконец в дверь постучали.

– Войдите!

На пороге появился худощавый священник, в элегантной черной рясе, с огромным, сверкающим, словно солдатская бляха, наперсным крестом. Вслед за батюшкой в кабинет торопливо вошли грузная женщина и сутулый моложавый мужчина с умным острым лицом. Женщина быстро, цепко, словно спецназовец, оглядела помещение, перекрестилась на штатную икону в углу кабинета и брезгливо повернулась боком к большому медицинскому плакату с изображением обнаженного мужчины, бесстыдно раскрашенного по неврологической схеме.

– Кого лечить будем, отец Петр? – с улыбкой обратился к священнику врач, – всех сразу, или по очереди?

– Ой, нет, нет, Александр Леонидович, – остренький нос матушки выскочил вперед, – Коленьку, сына, будем лечить. Я вам сейчас расскажу, подробно, обстоятельно, как и где у него болит спина.

Моложавый мужчина снисходительно усмехнулся и чуть отошел от своей словоохотливой представительницы. Женщина воодушевленно, хотя и несколько сбивчиво, начала рассказывать о болезни сына.

– Извините, матушка Нина, – устало прервал ее врач. – Ваш сын уже довольно большой мальчик. Сам расскажет, что и где у него болит.

– Да, но…

– Матушка! – гневно рыкнул священник. – Не суетись! Сами разберутся!

Отец Петр, кивнув врачу, торопливо вышел из кабинета. За ним, инстинктивно оглянувшись на бесстыдный плакат, поспешила и матушка. Врач закрыл на ключ дверь и начал работать с новым пациентом. Пальцы привычно скользили по позвоночнику лежащего на массажном столе человека, особым телесным чутьем распознавая особенности линии изгиба тела, оценивая смещения позвонков, гребешки отложения солей, болезненное мышечное напряжение.

Прошла неделя. За это время новый пациент, будучи собеседником интересным и умным, успел удивить Александра фееричностью своей жизни. Страстный фотограф, журналист, путешественник, побывавший и в военном Карабахе, и в раздираемой на части Югославии, исколесивший всю Россию, Николай умел ярко и интересно рассказать о своих путешествиях: о далекой сказочной Чукотке, о знаменитых фиордах бухты Провидения, о вымирающем Певеке и захламленном китовыми останками побережье Ледовитого океана. В яркой и насыщенной событиями жизни Николая настораживало лишь одно – что такой одаренный человек делает в глухой новгородской глубинке и почему он, продав свою московскую квартиру, переехал в захолустную заброшенную деревню, перевез туда свою красавицу-жену, сына… «Может, долги прижали, прячется от кредиторов? – размышлял заинтригованный доктор. – Он еще помнил лихие девяностые, в свое время знал нескольких московских беглецов: полубандитов, социальных изгоев и неудачников, скрывающихся от враждебного мира в своих деревенских домах. Хотя… кто их знает, детей священников? Возможно, здесь были какие-то свои, религиозные соображения: духовные практики на лоне природы, эдакое церковное просветительство дремучих деревенских мужиков и тому подобные интеллигентские выверты.

Александр был человеком трезвого, практичного ума и, несмотря на то, что в последние годы усердно воцерковлялся: соблюдал посты, исповедовался, не пропускал воскресных служб – религиозное исступление было ему чуждо. Отца Петра он знал давно, помнил его еще до рукоположения, когда тот вместе со своей женой переехал в небольшой провинциальный город откуда-то с Севера. Помнил стремительное преображение скромного интеллигентного инженера в сановитого священника, который за несколько лет приобрел славу строгого, ревностного в молитве батюшки. Его деревенский храм располагался недалеко от города, километрах в тридцати. Сюда, в крохотную деревню, приезжали любители деревенской экзотики: чинных трапез на берегу озера, благочестивых разговоров в своем, избранном кругу, и особой атмосферы сельской идиллии, наполненной не только духовным светом, но и ароматной картошкой с укропчиком, кислыми щами из русской печки, да оладушками, густо удобренными деревенской густой сметаной.

После смерти своего прежнего духовника Александр несколько раз пытался пристроиться под крыло отца Петра. Высокий, аскетически худой, с хорошим чувством юмора, этот деревенский священник вызывал уважение, притягивал к себе. Но… что-то не складывалось, что-то отталкивало Александра от популярного деревенского прихода. То ли явное женское самоуправство батюшкиной жены, беззастенчиво эксплуатирующей титул «матушка», то ли особая бабская фильтрация всех прихожан на «своих» и «чужих».

– Что-то вы пропали… И вчера вот на службе не были. Не дело это! Кто не посещает литургию – отлучается от церкви. Наши прихожане это знают, поэтому и будничные службы не пропускают, воскресеньями не ограничиваются! – гневно встречали Александра на входе в храм.

– Днем я людей лечу, а не сникерсами торгую, и больным трудно ждать, пока я в церкви душу спасаю, – отвечал изумленный доктор, невольно поражаясь сходству приходских деревенских церберов с партийными активистами советского времени.

Окончательную точку в попытках пристроиться в приходе отца Петра поставила жена Александра, напрочь отказавшаяся ходить в деревенскую церковь.

– Ты, что, не видишь? Там батюшка людей не любит. У меня ощущение, что он всех нас только терпит!

На этом разговор был закончен. Сближения с модным настоятелем деревенской церкви не произошло, но осталось уважение к этому, безусловно, неординарному человеку. Кроме того, привычное отношение к священнику, как к высшему существу, автоматически переносилось и на его семью. Даже ханжество и самовозвеличивание батюшкиной жены Александр старался не замечать, снисходительно списывая это на женское слабодушие попавшей в центр внимания бывшей провинциальной тусовщицы.

И вот теперь доктор с удовольствием общался с батюшкиным сыном, окутанным некоторым священническим ореолом своего отца. Кроме того, Александр чувствовал в новом приятеле родственную душу авантюриста и с удовольствием рассказывал ему об охоте, своем многолетнем увлечении. Николай слушал внимательно, с журналистской цепкостью интересовался деталями. Доктор был рассказчиком отменным, и постепенно перед Николаем раскрывался мир природы: жестокий, беспощадный и величественный одновременно. Этот мир притягивал, будоражил воображение. Николай, словно наяву, видел какого-то загадочного лося, по кличке Лакированный, за которым прожженные мужики охотились несколько месяцев, поражаясь, как этот лесной исполин, с таким крохотным, в общем-то, мозгом, словно заколдованный, много раз обстрелянный лучшими стрелками бригады, умудряется уходить от преследований живым и невредимым. Видел старого седого медведя, за ненормально длинную морду прозванного Крокодилом, который всегда с точностью вычислял стрелка на лабазе и хрипло, по-стариковски ругался, прогоняя непрошеного гостя со своей территории. «Я тебя нашел, человек! Уходи отсюда, это мое поле!!!» – ревело мохнатое чудовище, оставаясь невидимым для стрелка. Сидеть на лабазе после этого было бесполезно, и охотники, матерясь, уходили, провожаемые торжествующим ревом косматого Крокодила.