Самый жестокий месяц - Пенни Луиз. Страница 66

– Хотите что-нибудь купить? – спросила Одиль.

Гамаш почувствовал запах кислого вина, который не смогла перебить даже ментоловая жевательная резинка. Сочетание было отвратительным, и он с трудом сдержался, чтобы не отпрянуть.

– Я не прочь. Но пожалуй, не сегодня, – сказал он. – У нас, боюсь, есть еще несколько вопросов.

– Нет проблем. У нас сегодня тихий день. Большинство дней у нас тихие.

– Это дает вам возможность писать стихи.

Одиль оживилась:

– Вы знаете о том, что я пишу стихи?

– Да, мадам.

– Хотите, я прочту вам что-нибудь?

Бовуар попытался перехватить взгляд Гамаша, но тот сделал вид, что не замечает глазной гимнастики подчиненного.

– Сочту за честь, если для вас это не составит труда.

– Вот, садитесь сюда.

Она практически толкнула Гамаша на один из стульев Жиля. Старший инспектор ожидал, что раздастся громкий треск, стул под ним сломается и при этом на соответствующую сумму уменьшится его банковский счет. Но ничего такого не произошло. Стул, дерево и накопления Гамаша не пострадали.

Одиль вернулась со своей затрепанной тетрадкой – Бовуар видел ее в прошлое свое посещение магазина: тогда Одиль захлопнула тетрадь на его глазах.

Она откашлялась, повела плечами, как боец перед схваткой.

– Я назвала это стихотворение «Я, моя любовь и я».

Гамаш был слишком ошеломлен и не мог произнести ни слова, но тут Бовуар обрел голос:

– Это было замечательно. Я словно видел все это своими глазами.

И он не лукавил. Он уже привык слышать из уст Гамаша невнятные цитаты, в основном невразумительные, без малейшего намека на рифму, стихи Рут Зардо. В стихотворении Одиль, по крайней мере, был хоть какой-то смысл. Бовуар представлял себе птицу, слышал ее крик, видел дождь.

– Хотите, прочту еще?

– К сожалению, мне нужно задать вам несколько вопросов. – Гамаш похлопал ладонью по табуретке рядом с собой. – Как бы ни было заманчиво ваше предложение.

Одиль села, слегка пошатнувшись в попытке сохранить равновесие.

– Какого вы были мнения о мадам Фавро?

– У меня к ней не было претензий. Она иногда заходила сюда, но я не очень хорошо ее знала. Жаль, что она умерла. Вы знаете, кто это сделал?

– А вы?

Одиль задумалась.

– Наверное, это ее подружка. Хейзел. Всегда такая милая. Слишком уж милая. С ума от нее можно сойти. Она определенно среди подозреваемых. Хотя, вообще-то, может, именно она должна была стать жертвой. Вы уверены, что убили того человека, которого хотели?

– Вы разговаривали с Мадлен по пути в старый дом Хадли.

– Разве? – Умение Одиль лгать не превосходило ее умения слагать стихи.

– Разговаривали. Вас слышали.

– Мы болтали о всяких пустяках.

– Вы спорили, мадам, – тихо, но твердо произнес Гамаш.

Он смотрел на Одиль в профиль, видел ее подбородок, слабый и мягкий.

– Нет, мы не спорили, – возразила она.

Гамаш знал, что ему нужно лишь ждать и надеяться, что не явится новый клиент.

– Она пыталась заарканить Жиля, – сказала Одиль, и ее кислое дыхание ударило в нос Гамашу, словно она слишком долго держала эти слова в себе. – Я знаю, она этого хотела. Всегда ему улыбалась, всегда прикасалась к нему. – Подражая Мадлен, она прикоснулась к руке Гамаша. – Она хотела, чтобы он обратил на нее внимание, а он не обращал.

– Это правда? – спросил Гамаш.

– Конечно правда. Он любит меня.

Последнее слово она произнесла едва слышно. Ее рот остался открытым, из него потянулась длинная ниточка слюны. Из носа потекли сопли, из глаз – слезы. Ее лицо словно растворилось кислотой.

Пыталась ли Мадлен отбить Жиля у Одиль? Если так, то появлялись два мотива для убийства. Одиль могла убить ее как соперница, а месье Беливо – из ревности. Как там сказала Клара? Мадлен всегда получала то, что хотела. Но чего она хотела? Кого? Жиля или месье Беливо? Или ни того ни другого?

– О чем вы спорили тем вечером? – настойчиво спросил Гамаш.

– Я просила ее прекратить. Вас это устраивает? Вы удовлетворены? Я умоляла ее держаться подальше от Жиля. Она могла захомутать любого. Была такая красивая и умная. Все хотели быть с ней. Да и кто бы не захотел? Ну, кроме меня. Я знаю, что` люди обо мне думают. Что я глупая, скучная и умею только складывать и вычитать. Я любила Жиля всю жизнь, и наконец он выбрал меня. Меня. И я никому не собиралась его отдавать. Я умоляла ее оставить его мне.

– И что она ответила?

– Она все отрицала. Позволила мне выставить себя дурой, унизиться, а потом ей даже не хватило мужества признаться в том, какая она шлюха.

Когда они уходили, Гамаш пожал ее руку – та была скользкая и потная. Но именно так бывает, когда человек горюет. Бовуар умудрился улизнуть без рукопожатия.

Жиля Сандона они нашли в лесной чаще. Двигались на звук топора, зашли на небольшой холм, перебрались через мертвое, полусгнившее дерево и увидели этого громадного человека, обтесывающего сваленное дерево. Несколько секунд они следили за мощными, изящными движениями громадных рук, которые поднимали древнее орудие и опускали его на дерево. Внезапно он прекратил работать, замер и повернулся прямо в их сторону. Несколько секунд он смотрел на них, а они – на него, потом Сандон помахал им.

– Вы вернулись! – крикнул он Бовуару.

– И привел с собой начальника.

Сандон направился к ним, ветки захрустели под его ногами.

– Здесь начальства нет, – сказал он Бовуару, потом оценивающим взглядом посмотрел на Гамаша. – Это про вас все газеты пишут?

– Про меня, – с улыбкой сказал Гамаш.

– Что-то вы не похожи на убийцу.

– А я и не убийца.

– И что, я должен этому верить?

– Вы можете верить чему угодно. Мне все равно.

Сандон хмыкнул, потом показал на пенек так, словно это было шикарное кресло.

– Вы, кажется, прежде были лесорубом, – сказал Гамаш, садясь на пенек.

– Да, в темные дни. Я больше этого не стыжусь. Я тогда многого не знал.

Но вид у него был смущенный.

– Чего же вы не знали? – спросил Бовуар.

– Я вам говорил. Деревья живые. Ну, то есть мы все знаем, что они живые, но все же не думаем о них как о живых. А они живые. Живое нельзя убивать, это неправильно.

– Как вы пришли к этому?

Сандон вытащил из кармана грязный носовой платок, протер лезвие топора, очистил его и принялся рассказывать:

– Я работал лесорубом на одной из здешних лесопилок. Каждый день ходил в лес с моей бригадой. Мы пилили деревья, привязывали их к трактору и тащили на волок, где их забирали. Работа каторжная, но мне нравилось. На свежем воздухе. Никакого тебе начальства.

Он подозрительно покосился на Гамаша. Его обветренное лицо заросло рыжей седеющей бородой, глаза смотрели пристально, но как бы издалека.

– Как-то раз я пошел в лес с топором и услышал хныканье. Словно ребенок капризничал. Это было как раз в это время года. Лучшее время для валки леса. Но в это же время у зверей рождаются детеныши. Бригада лесорубов собиралась для работы, а хныканье становилось громче. Потом я услышал визг. Я крикнул ребятам, чтобы они прекратили работать. Хныканье перешло в крик. Он был повсюду. Да и ощущение возникло какое-то неприятное. Я всегда чувствовал себя в лесу как дома, но внезапно мне стало страшно. «Я ничего не слышу», – сказал один из парней и снова ударил по дереву. И опять раздался крик. Об остальном вы можете догадаться. За один день что-то изменилось. Я изменился. Стал слышать деревья. Наверное, я всегда мог слышать их радость. Именно поэтому и чувствовал себя таким счастливым в лесу. Но теперь я слышал и их ужас.