Ржевская мясорубка. Время отваги. Задача — выжить! - Горбачевский Борис. Страница 17

Не успели сбросить с плеч вещмешки, новая команда: «Вырыть укрытия!» — то есть глубокие щели на случай воздушного налета: вроде бы вблизи замечена «рама» — немецкий самолет-разведчик.

Это было первое напоминание о фронте.

Лес, куда нас привели, встретил ласково. Прошел легкий дождик, воздух стал чище, свежее, пахло хвоей, распевали птицы. Солнце пробивалось сквозь пышные кроны деревьев, трава, еще невысокая, украсилась первыми весенними цветами — белыми, голубенькими, желтыми, и такими крохами, что еле разглядишь под ногами. Мы полной грудью вдыхали запахи мягкой весенней земли, восхищались царством берез, не могли наглядеться на многоцветные ковры лесных полян. На фронте я в полной мере оценил и полюбил природу. Особенно лес. Лес — великий друг фронтовика. Как без него соорудить блиндаж? погреться у костра в морозную стужу? Как высушить шинель, сапоги? Как настелить дорогу? Порой он и накормит получше повара! Все радовались лесу, но особенно — деревенские:

— В лесу на душе все так правильно, вроде и не на фронте.

— Добруха-то какая… Сейчас бы бабу да чарку! Помереть опосля не жалко.

Дождик наполнил водой лесные канавки — курсанты бросились к воде, припали губами. Бывалые солдаты силой оттаскивали нас: кто знает, где подстерегает отрава? Не забыть один трагический эпизод (он случился немного позднее): новобранцы охотно поддались уверениям «опытного грибника», насобирали грибов, наварили — и отравились. Семеро ребят расстались с жизнью!

Сейчас лес наполнился шумом, перекрикиваниями, командами. Солдаты, как умели, сооружали шалаши из деревьев, еловых веток — для ночевки и от дождя. Готовили площадки для полевых кухонь. Два взвода сразу откомандировали мостить дорогу от лагеря к большаку: саперными лопатками они рубили ветки, складывали их в четыре яруса слоями — попеременно вдоль и поперек, а сверху, чтобы все это придавить, укладывали толстые деревья, подбирая одного диаметра. Трудились все с азартом! И вот на большаке показались долгожданные полуторки и десятка три повозок — они везли харч!

Но проехать несколько сот метров до леса колонне оказалось не под силу. Почва, обильно насыщенная влагой, сразу глубоко осела, поглотив сооруженную дорогу. Первыми на раскисшей как кисель дороге увязли полуторки, доверху нагруженные ящиками и мешками. За ними осели повозки и лошади. Все бросились на помощь. Одни тащили машины, впрягаясь в веревки, подпирая плечами, подталкивая, но моторы то и дело глохли; с того дня полуторки окрестили «первой пятилеткой». Другие вытаскивали из болотной жижи повозки и лошадей, утопавших по брюхо в липкой грязи. Облегчая обоз, взваливали на плечи тяжелые мешки, ящики, и вдвоем, а то и втроем, еле вытягивая ноги, выбирались с грузом на твердь. Если кто начинал ворчать, тут же выговаривали: «Не к теще на блины приехал!» Это уж точно!

Первый наш фронтовой ассортимент состоял из банки американской тушенки — на восьмерых, крупной рыбины холодного копчения — на пятерых, и на каждого — два сухаря, три столовые ложки пшена, два кусочка сахара и горстка соли. Также выдали по пачке махорки на троих. Табаку бойцы особенно радовались: «Царский подарок!» Зашуршали газеты, задымили самокрутки, учили и меня сворачивать цигарку из кусочка газеты. Прессу нам доставили раньше, чем продукты.

С охотой принялись за приготовление еды. Воду зачерпывали котелками из канав — она уже отстоялась, стала прозрачной, на дне просвечивали иссохшие корни, кусочки коры, ветки. Меню на обед у всех одно: похлебка. С азартом и шумом открывали тушенку, толкли сухари для заправки…

— Тихо! Прекратите шум! — вдруг завопил кто-то из курсантов.

Ему померещилось, что немец-пилот в небе может услышать хруст сухарей. Поднялся хохот.

Тушенку, растертые сухари разложили по котелкам с водой, а я еще добавил голову рыбины, доставшуюся мне при дележке на пятерых. И приступили к самой трудной операции — сооружению очага. Многие понятия не имели, как это делать, с чего начать. Вот тут-то и пригодилось правило, которому нас учили: делай, как я! — все следовали примеру умельцев. Я тоже очистил от коры шесть толстых веток, обрезал их по концам; по две, скрестив, надежно воткнул в землю по обе стороны костра, уложил на них две оставшиеся палки. Удивляло, сколько нужно опыта и сноровки для такого, казалось, простого дела. А делать все нужно было с умом. Крестовины должны находиться на должном расстоянии от огня, чтобы не загорелись; палки для перекладины, по той же причине, — на определенной высоте и должны быть покрепче, так как обязаны выдержать вес полного котелка, а то и двух, как у меня: я повесил и свой, и Юркин. Сделаешь что-то не так, тут же последует расплата: котелок накренится и зальет огонь, а может и сорваться в очаг.

Все этапы приготовления еды я взял на себя. Юрка не возражал. Особенно после того, как услышал, что я не впервые берусь за поварское дело, а лес знаю — не хуже лесника. На самом деле это было чистой воды бахвальство. Что сразу же стало очевидно, как только я принялся за костер: мне никак не удавалось его разжечь. Юрка потешался, но не вмешивался в мои хлопоты. Лежа на земле, я изо всех сил пытался раздуть огонь, жег спичку за спичкой. Безуспешно. И вдруг услышал за плечами незнакомый, чуть насмешливый голос:

— Эх и неумехи вы, курсанты.

Я выпрямился и обернулся. Возле меня стоял ротный старшина. Крепко сложенный, в волосах седина, лицо открытое, ноги по-кавалерийски кривые. На гимнастерке блестит медаль «За отвагу» — в то время немногие были награждены этой почетной солдатской наградой. Я уже видел этого человека, к нему почему-то никто не обращался как положено — «товарищ старшина», предпочитали по-семейному — «дядя Кузя».

Старшина попросил меня отойти, проверил прочность сооружения и в одну минуту разжег огонь. Объяснив, как это делать, дядя Кузя удивился:

— Как же вас в училище не научили разводить костер, а хоть бы и без спичек? Откуда вы?

Показав на Юрку, я ответил:

— Курсант Давыдов с Урала, а я — подмосковный. Может, слышали про такое место — Кусково?

Дядя Кузя рассмеялся, улыбка была широкой и доброй:

— Мы, брат, с тобой вроде бы земляки. Я жил на две станции ближе тебя — платформа «Серп и Молот», слыхал про такую? За ней Чухлинка, потом Карачарово и уж твое Кусково. Так, курсант?

Уютно устроившись у огня, мы еще долго просидели вместе. Старшина коротко рассказал о своей жизни. Почти пятнадцать лет он проработал завхозом в детском садике при заводе «Серп и Молот».

— Бездетные мы с женой, потому всех детишек признавал я своими, а они меня звали «дедулей». Как немец подошел к Москве, сформировали из заводских свой батальон. В бой пошли с учебными винтовками. Наши почти все полегли у Бородинского поля, а я вот живой…

Приглядываясь к нашему собеседнику, слушая его неторопливую речь, я старался понять, кого же он напоминает мне? Долго мучиться не пришлось. Ну конечно же — вылитый лермонтовский Максим Максимыч. Тот же облик, такой же совестливый, доверчивый; не службист, но дело свое знает, может, получше иных высоких чинов. Всего-то знакомы какой-нибудь час, а уже ясно: будь все старшины такими, как он, насколько легче жилось бы солдатам. Я вытащил из вещмешка блокнот и стал записывать свои впечатления.

Дядя Кузя вдруг забеспокоился, взгляд сделался настороженным:

— Ты, брат, чего пишешь, или роман какой?

— Нет, я веду дневник. Знаете, столько событий, интересных людей, хочу и про нашу встречу записать.

Дядя Кузя заговорил тихо, но чуть ли не приказным тоном:

— Ты, брат, это брось! На войне не положено никакой писанины — хоть ты рядовой, хоть генерал. До большой беды довести может. Такие люди есть, что зорко глядят. — И добавил уже громким голосом: — Ты вот что, выбрось из головы свою затею, поначалу воевать научись, уж потом и записывай. Сию минуту брось сюда все бумажки да угли повороши.

Очень мне было жалко своих записей, но Юрка поддержал старого солдата: