Водяной - Вальгрен Карл-Йоганн. Страница 21

— Хорошо, хорошо, успокойся.

Это мне знакомо… настроение отца менялось на противоположное мгновенно. Точно монету перевернули. Даже не успеваешь заметить.

— И тебе не стыдно, Роберт? Ты только посмотри, как ты выглядишь! Не понимаешь, что ли, что народ ржет над тобой?

— Их никак по-другому не починишь…

— Не починишь, и плевать! — взорвался папаша. — Речь идет об уважении. И о самоуважении, черт бы его подрал! Почему они сломались? Кто-то тебя ударил?

Я еле заметно покачала головой, и Роберт, слава богу, заметил.

— Нет, — прошептал он. — Я их сам уронил на школьном дворе.

— Сам уронил? Ну уж нет. Ты у меня научишься следить за своими вещами. Сними их!

— Сейчас?

— Не завтра же! Конечно сейчас.

— Но я же без них ничего не вижу…

— Делай что сказано.

Все как воды в рот набрали. Леффе уставился на телевизор, будто ждал, что тот включится сам по себе — и сразу на очень интересной программе. Мама стояла с дрожащими губами… я видела, она хотела что-то сказать, но не решалась. Во всяком случае, не сейчас, когда отец только что объявился после года отсутствия.

Роберт снял очки, медленно, очень медленно сложил их и стоял не двигаясь.

— Давай их сюда.

Он с собачьей покорностью пошел к отцу. Сейчас заплачет, подумала я. Я понимала — сейчас он заплачет. По тому, как он шел, как поднес тыльную сторону ладони к углу глаза… и я, словно у меня были телепатические способности, постаралась передать ему свои мысли. Внушить, чтобы он сдержался, чтобы не заплакал, потому что тогда этот психопат взбесится еще хуже. Ну, не плачь же, Роберт, не плачь, держись, думала я изо всех сил.

— Давай их сюда, — повторил отец.

Он протянул очки отцу, тот взял их, покачал с отвращением на ладони, словно это были не очки, а какая-нибудь дохлая мышь, и опустил в нагрудный карман рубашки:

— Отлично, пока пусть побудут у меня. А теперь геть отсюда, малышня. Мне надо поговорить с Леффе по делу. А ты, Марика, сделай одолжение, постирай мои шмотки… я не успел. Они в рюкзаке.

Папа со своим сокамерником вернулись поздно ночью, около полуночи. А уехали — еще девяти не было. Даже мама не знала, чем они занимались, да ее и не интересовало особо — обрадовалась, что отец вернулся, и теперь пила с ним наперегонки, если судить по ее пьяному смеху. И курила свои отвратительные ароматизированные сигареты, их запах проникал даже на второй этаж. Но пока все было ничего. Это не тот случай, когда они начинают все громить, — у меня на такие дела прямо радар какой-то.

Я никак не могла уснуть, и Роберт тоже. Он то и дело тихонько стучал в стенку: проверял, сплю ли я. Я не отвечала, хотя подмывало ответить. Пусть спит. Он переживает из-за очков: без них он вообще ничего не видит. Абсолютно беспомощен.

Вдруг я подумала: как же так? Я не могла вспомнить, что я делала всего неделю назад! Что-что… ясное дело что. Ходила в школу. Еще не знала, что задумал Герард, не знала, что отец возвращается. Учила уроки, смотрела телевизор. Волновалась за братишку, прикидывала, что буду делать, если у мамы опять начнется… период. Но детали вспомнить не могла, словно это была не моя жизнь, а чья-то чужая.

И едва закрывала глаза, сразу возникала картинка: огромное связанное животное в деревянном сундуке, шприцы и пятна крови на полу. Раны на чешуе, разорванная щека, через которую видны зубы и язык. Кое-что запомнилось, будто снятое крупным планом со вспышкой; наверное, память умеет тайно увеличивать необычные подробности, чтобы лучше их сохранить. А есть и слуховая память: булькающее шипение в жабрах, тяжелое дыхание, лопающиеся воздушные пузырьки. И глаза… он смотрел на меня всего одну-две секунды, и мне сразу стало не по себе. Это не человек, конечно, но и не животное. Хотя человек — тоже животное, но как бы… не совсем. И он тоже — не совсем животное. Не знаю как, но я поняла, о чем он думает. Он спрашивал себя — как я сюда попал? Что я здесь делаю? Кто такие эти существа и почему они меня мучают?

Я поставила будильник на три часа, но проснулась еще до звонка. В квартире было тихо, вообще ни звука, кроме шелеста дождя на крыше. Тихо оделась и проскользнула по лестнице вниз.

Дверь в гостиную была полуоткрыта. Отец спал на диване, Лейф — на полу, подложил под голову сложенную куртку. Воняло табаком, немытыми ногами и чуть-чуть мамиными духами. Они выглядели моложе во сне. Лица разгладились, как у двух больших детей. Из нагрудного кармана отцовской рубашки торчали Робертовы очки. Собственно, надо было бы вытащить их оттуда и отнести Роберту, утром отец вряд ли вспомнит, а если и вспомнит, ему уже не будет до этого никакого дела. Но он, как мне показалось, спал некрепко, и я не хотела ставить под удар все предприятие.

Натянула куртку и вышла на улицу. Тихо прикрыла за собой дверь. На руле велика так и висела моя сумка. В боковом кармане отмычки, ими накануне снабдил меня Ласло, — настоящие слесарные отмычки. Я наплела ему, что потеряла ключ от своего шкафа в школе. Он, по-моему, не поверил. Во всяком случае, вид у него был такой, что не поверил. Ну и ладно… если ни одна отмычка не сработает, сказал он, значит, сам замок не в порядке.

В садах доживали своё последние летние запахи. Яблоки все еще висели на ветках, но скоро и им конец. Попадают на землю, и их сгребут вместе с сухими листьями.

Я ехала по усыпанному гравием проселку в гавань. Дождь прекратился. На горизонте туманный купол багрового света — зарево городских огней Фалькенберга. С шестой магистрали доносился непрекращающийся вой фур. А в другой стороне, по направлению к Гломмену, где по обе стороны дороги раскиданы хутора, луга и зверофермы, мир был намного тише и темнее.

Я выбрала дорогу в обход деревни, мимо маяка. В Гломмене темно, ни одно окошко не светится. Положила велосипед у одной из рыбарен. Два-три часа у меня точно есть, позже начнут появляться люди.

Гавань напоминала декорацию к фильму. Блики света на воде, блестящие от росы доски причала под одним-единственным фонарем на пирсе… слава богу, свет его до рыбарни братьев Томми не достигает. Издалека никто меня не увидит.

Замок открылся третьей универсальной отмычкой. Я подняла засов, открыла дверь и проскользнула внутрь. Прислушалась — все тихо, только море шумит и ветер, но ветер, как мне показалось, стихал. К утру почти всегда стихает. И еще этот шипящий и булькающий звук его дыхания, сначала я его почти и не слышала, но постепенно звук становился все громче… или, наверное, мне так показалось, потому что я только о нем и думала. Хотя старалась не думать. Не хотела даже смотреть в сторону ящика.

Положила на складной стул школьную сумку. С задней стороны в рыбарне была еще одна дверь. Я тихо вышла через нее на улицу, накинула на входную дверь засов, закрыла замок и вернулась через заднюю. Если кто пройдет, рыбарня заперта снаружи. Ничто не должно вызывать подозрения.

Проверила и поправила брезент на окне и только тогда зажгла свет.

Прямо у моей ноги лежал пустой шприц, от него к сундуку тянулась цепочка кровавых пятен. Ящик с рыбной требухой так и стоял около двери. Очень сильно пахло морем.

Лампочка здесь совсем слабая. По углам теснились странные, неподвижные, словно выхваченные из темноты вспышкой молнии, тени. Кто-то закрыл часть стены одеялом — не поняла зачем.

Из ящика доносилось слабое постукивание, ритмичное: три удара, пауза, потом еще три. Он был в сознании. Понял, что в хижине кто-то есть, и занервничал.

— Ну-ну… — прошептала я, — не волнуйся, я тебя не обижу.

С кем я разговариваю? Дичь какая-то. Я сделала шаг к ящику и остановилась. Надо уходить отсюда. Выскользнуть через заднюю дверь, проверить, все ли в порядке с замком, и катить домой. Какое мне дело до всего до этого? Опять та же история — надо же было мне возникнуть не в том месте и не в то время, стать свидетелем того, что для моих глаз вовсе и не предназначено… ну точно как с тем котенком зимой. Какое мне дело? Пусть Томми со своими братьями и разбирается, тем более что к настоящей, человеческой жизни вся эта история и отношения не имеет. Она принадлежит морю. Это не моя жизнь, это морская жизнь — загадочная жизнь там, на глубине, где никто никогда не бывал.