Чары колдуньи - Дворецкая Елизавета Алексеевна. Страница 36
Выслав дозор выше по реке, Аскольд приказал войску отдыхать. Разложили костры, повесили котлы, стали варить кашу и жарить мясо. Князь велел не жалеть припасов: победим — возьмем у врага, проиграем — тем более не жалко. Поляне шли в бой веселые: этого давно ждали, все привыкли к мысли о близкой угрозе, истомились ожиданием, и теперь воям и воеводам было легче от мысли, что вот-вот все кончится. Аскольд прошелся по стану, приглядываясь, все ли ладно. У одного из костров мужики стояли кругом и притопывали, а в кругу двое плясали, будто состязаясь, кто ловчее и выносливее. Стуча деревянными ложками, присвистывая, подыгрывая на рожках, товарищи-братья подпевали:
Будто на свадьбу пришли, а не на рать. Этим все было нипочем, и Аскольд улыбнулся. Счастливы люди, готовые так легко расстаться с головой, коли судьба!
Всю ночь горели костры, и сам Аскольд почти не спал, постоянно обходя стан, проверяя дозоры. Возвращаясь в шатер, он ложился ненадолго на овчины, пахнущие сухой травой, но не мог заснуть, не мог даже закрыть глаза, думая об одном: вот-вот все решится. А потом снова выходил, удалялся за крайние дозоры и стоял под деревьями, прислушиваясь к тишине леса и реки, будто ждал знака от них — от судьбы и Бога.
При муже Дивляна не знала покоя, но когда он ушел с войском из Киева, ей не стало легче. Дом казался пустым, несмотря на присутствие челяди, дочери, которую она положила рядом с собой, и Елини Святославны, оставшейся ночевать у нее. Уже засыпая, Дивляна слышала, как старуха, сидя на краю лежанки, рассказывает что-то Предславе, чтобы та не дергала мать и дала ей поскорее заснуть.
Предслава притихла, натянула одеяло до носа, но Дивляне заснуть не удавалось. Стоило опустить веки, как перед ней открывалась гулкая пропасть, начинало казаться, что она падает, и княгиня поспешно поднимала ресницы, спасаясь из этой пропасти, и каждый раз сердце обрывалось от страха — а вдруг не успею выскочить? А вдруг и наяву вокруг будет та же чернота? Она не просто видела, но чувствовала и истобку, и весь княжий двор с постройками, и Гору, и все дворы на соседних вершинах, берег Днепра, саму реку, текущую с севера на юг, — и все это пространство тоже казалось ей пустым, несмотря на то что в нем было полно людей и животных. Оно было каким-то… проницаемым, и чудилось, что стоит закрыть глаза и отпустить душу на волю, как она кинется растекаться, словно вода, во все стороны сразу. Было очень страшно — останется ли ей хоть искра души? Когда-то Дивляна уже переживала нечто подобное, но тогда она была юной девушкой, а теперь у нее имелись дети, и особенно один из них, тот, что внутри, не давал ей растекаться. Ведь если она не вернется в тело, что будет с ним? И как скажется на нем то, что ей придется пережить? В Явном мире вокруг нее хватало опасностей, угрожающих им обоим, и она не могла подвергать своего ребенка риску еще и в Навьем мире.
И все же она заснула даже раньше Предславы, пока Елинь Святославна еще рассказывала что-то про дерево, что растет «вниз ветвями, вверх корнями». Дивляне вспомнились родовые полотенца, которыми украшены в каждом доме божницы — полочки для чуров. И в ее родном доме в Ладоге, и у Елини Святославны, и здесь, у Аскольда, висят в красном углу эти полотенца, на которых в виде ветвистого дерева красными нитями вышиты матери рода, деды и прадеды. И каждое поколение — ступень в глубину веков… Да это и есть то самое дерево, растущее вниз ветвями, вверх корнями, опрокинутое с неба, где теперь наши предки, и на нем прибавляется веточка к веточке, листочек к листочку. Для каждого человека род его — это и есть Мер-Дуб, на котором все держится.
Не так чтобы эта мысль была для Дивляны нова, но сейчас она видела — то ли в мыслях, то ли в полудреме — это дерево, уходящее во тьму веков, как в ночное небо, эти ветки, каждую из которых знала по имени. Вот ее бабка Радуша, Радогнева Любшанка, учившая внучек различать и использовать травы, вот дед Витоня, иначе Витонег Добромерович, знаменитый ладожский воевода, возглавивший те дружины, что лет тридцать назад изгнали из Ладоги свеев… Вот его мать Доброчеста, иначе бабка Добраня, дочь последнего словенского князя Гостивита. Вот его, Гостивита, жена Унемила, бывшая до замужества Девой Ильмерой, живой богиней ильмерских словен. С каждым поколением лиц становилось больше, и они уходили в звездное небо все дальше, дальше…
И вдруг прямо перед ней оказался мужчина — огромного роста, с грозными очами и густой черной бородой. Во сне или наяву, Дивляна вздрогнула, будто пламя лучины под порывом ветра, затрепетала — казалось, вот-вот погаснет от ужаса. Опускаясь, она поднималась, как и положено в мире Той Стороны. И к кому пришел ее ведогон?
— Я-то рать веду без устали, — заговорил мужчина, и голос его раскатывался гулким грохотом по краю неба, заполняя мир и пропадая отголосками где-то вдали. В нем слышался напор жаркого ветра и свежесть дождевых облаков, и Дивляна чувствовала жар и холод одновременно, прикасаясь к разным сторонам его неизмеримой сущности. — Сберегаю я восточный край, отворяю путь солнцу пресветлому — тебе, дочь моя любезная! Ты иди-ка, дева Солнцева, на рубежи земли полянской, где гремят-звенят вои мечами, где кровь-руда наземь падает, Марене Темной чашу хмельную подносит! И кто имя мое не призывает, на рать идучи, тому нет от меня пути в Правь небесную! Кто богов и предков забыл, богами и потомками забыт будет! Путь тому — в Навь темную, в Забыть-реку, в реку Огненную, где и сгинуть ему до конца веков!
И что-то темное, страшное мелькнуло перед глазами — неоглядно широкое поле под серым небом без солнца и звезд, засыпанное чем-то серо-черным… то ли снегом, то ли пеплом… Вдали полыхнуло, словно река, полная огня, устремилась к небу… И все пропало. Как будто сорвавшись с высоты, Дивляна рухнула вниз, давясь криком ужаса, — и очнулась на собственной лежанке. И опять, как уже не раз бывало с ней, душа не сразу утвердилась на обычном месте в теле, а еще какое-то время трепетала, привыкая и настраиваясь на простую земную жизнь, время и пространство. Сердце колотилось, по телу прокатывались жар и озноб, рубашка липла к потной коже, ребенок беспокойно ворочался.
Зато теперь Дивляне сразу стало ясно, где она была, кого повстречала и что ей хотели сказать.
— Я видела! — Она поспешно села, не заботясь, что может разбудить притихшую девочку.
— Что? — Елинь Святославна сама, кажется, задремавшая сидя, вскинулась и посмотрела на нее. — Сон видела?
— Не сон… Я видела Перуна! Он недоволен, что князь не принес ему жертв перед походом, и грозит не дать победы! Даже хуже…
— А ведь говорили мы ему! — Старая воеводша всплеснула руками. — Говорили! Нет, вишь, некогда ему богов почитать! Все греки! Смутили они его своим богом, вот он к своим никак дороги и не найдет!
— Что будем делать?
Дивляна и раньше, конечно, с тревогой думала, что будет с ней и детьми, если Аскольд потерпит поражение. Но теперь оно стало почти неизбежностью, а с ним и все самое худшее, что она только могла придумать. Почти неизбежностью…
— Я расскажу людям! — Она приподнялась, будто намереваясь вылезти из постели, но с животом ей было бы слишком неловко перелезать через Предславу, да и вспомнила, что на дворе поздний вечер и люди спят. — Завтра! Я сама принесу жертвы, если он не захотел!