Лето летающих - Москвин Николай Яковлевич. Страница 22

Бывают такие незаметные герои, которыми становятся не по своей воле. Таким оказался молодой кучер с павлиньим пером на плоской плисовой шапке, который привёз Овчинникова. Заметив непорядок в упряжке, он, пока суд да дело, слез с козел и подошёл к левой белой лошади, чтобы поправить завернувшуюся шлею. И он поправлял её, слушая, как орёт «сам». Но так как Овчинников при нём часто кого-нибудь распекал, разносил, и всегда громко, зычно, то он уже привык к этому и плохо слушал.

Он слушал ещё и потому плохо, что уловил в воздухе какой-то звук, похожий на работающую швейную машину, и заинтересовался им. Звук был не сильный, но мерный, его заглушал рёв «самого». Кучер повёл вокруг глазами — но нет, конечно, никто не шил на машине.

Но как только пристав перестал кричать: «Снять! Убрать! Исчезнуть!», стрекочущий звук швейной машины в наступившей тишине вдруг раздался громко, отчётливо и над самой головой. И тут все увидели: из белого курчавого облака вынырнул тёмный крестообразный предмет.

Белые лошади, не чувствуя вожжей, руки кучера, испуганно всхрапнули. Страшно, как при прыжке, присев на толстые свои крупы, они вдруг рванулись и понесли пролётку по полю. Овчинников, качнувшись, задрав каштановую бородку, упал на сиденье, но рука, зажатая в голубой бархатной петле, тянула его обратно. Он сполз с сиденья…

Впрочем, последнее можно было только угадывать: пыль, поднятая от колёс и от копыт, заволокла пролётку, и она исчезла. Некоторое время на солнечно-мутном фоне пыли бежала следом и махала руками чёрная фигурка кучера, но потом и она пропала.

Подвернувшийся Серёжка Сарычев выкрикнул, передразнивая:

— Снять! Убрать! Исчезнуть! Выбросить! Провалиться! Сгинуть! Пшёл вон из класса!

Было действительно смешно: змей стоял в небе, как и стоял, а приказавший ему исчезнуть исчез сам…

Всё это восстановилось в памяти потом как второстепенное, сопутствующее.

Вместе со всхрапом испуганных лошадей по полю разнёсся удивлённый возглас-вздох:

— Аэроплан!..

Не то его видели на той же картинке из журнала, что недавно — в дни войны с братьями-разбойниками — приносил мне Костька, не то на другой какой картинке, но он тут же был опознан.

— Аэроплан!.. Аэроплан!..

И все глаза — к нему. Ещё бы! Насколько он выше змея! Больше змея… Да даже не это — человек на нём! Да, кто-то опередил нас с Костькой. Вон, крошечный, чёрный, виднеется, сидит между крыльями, ухватившись за что-то, поставив ноги на тонкую, какую-то игрушечную дощечку. Впереди, как мерцающий вентилятор, этот самый… пропеллер! Или, как у Цветочка, его вертушка… И кругом ничего, одно небо…

…Мы мчались за ним по полю, напрямик, не разбирая дороги — через кочки, канавы, по жнивью, по кустам… Мы молчали, чтобы не терять силы. Молчали, чтобы не отвлекаться, чтобы лучше рассмотреть его, пока он не скроется.

А он уже скрывался из глаз — из широкотемного переходил в две тоненькие параллельные чёрточки с тёмным шариком — живым шариком! посередине…

Тяжело дыша, мы остановились. Улетел…

Мы оглянулись. Далеко позади было видно сборище около студенческого змея, и от него длинным треугольником, языком вытянулись по полю люди, побежавшие за аэропланом. Одни остановились раньше, другие позже. Мы с Костькой отмахали больше всех. Тут, на кончике «языка», были мы вдвоём да ещё какой-то босоногий мальчишка в розовой без пояса рубашке, который остановился вместе с нами, шмыгнул носом и, повернувшись, так же ходко побежал обратно к змею.

— Вот это да! — ещё не отдышавшись, сказал Костя, сказал третий раз за день. — Это «заводной змей». Помнишь, я приносил? Страничка «Сделай сам»… Вот кто-то и сделал. Но не игрушку, а прямо для человека! Как мы хотели… — Он вздохнул и повторил: — Как мы хотели…

Он стоял, смотрел исподлобья на горизонт, где лежало длинное, как ладья, синее облако, — не покажется ли это чудо опять?

И вдруг беспричинно рассмеялся.

— Погоди! Чего хныкать-то! — воскликнул он. — Раз один такой есть, значит, и ещё может быть! Может, уже и есть. И потом, там, на дощечке, ведь взрослый дядька сидел! Значит, это не игрушка, а по-настоящему сообразили. Значит, и ты можешь полететь, и я могу полететь, и все, кто хочет! Понимаешь?

От этих восхитительно неоспоримых «значит» глаза его засияли, и я понял, что Костька сделал важнейшее умозаключение-открытие и что этот аэроплан для Константина — а возможно, и для человечества — не будет последним…

ЭПИЛОГ

Так оно и было.

На следующий год вперемежку со змеями Константин делал и модели аэропланов — делал по тем схемам, чертежам, которые он стал находить в детском журнале «Маяк». Ещё через год он занялся только моделями и к чужим чертежам прибавлял что-то своё…

По окончании реального училища он — уже в советское время — поступил в авиационную школу. Всё шло, как должно было идти, ибо путь был начат давно: от «опытного», от Стаканчика, от трёхдольного змея-паруса — от приверженности к этому.

Я встретил Константина через тридцать лет и нашёл то, что думал, что должен был найти. Он прошёл много по своему пути, но всё ещё находился в дороге, так как поискам нет конца, так как страсть неизбывна.

Да, мы встретились через тридцать лет.

Бывает как во сне. Снится классная комната, учитель распускает на каникулы; сложены в ранцы книги, открыта дверь; сейчас бегом в раздевалку… И не то удивительно, что взрослый, давно взрослый человек видит это во сне, а то, что всё он во сне и  ч у в с т в у е т: чувствует необыкновенный, ни с чем не сравнимый запах ранца, покрытого короткой блестящей шерстью; чувствует в ногах какой-то озноб-ожидание, какую-то подскакивающую пружину, отчего ноги побегут в раздевалку с раскатом по полу, с подскоками…

Так и мы встретились после Отечественной войны.

Передо мной стоял лётчик, конструктор, испытатель; всё это пришло к нему, и, судя по тому, что я знал о Константине, и не могло не прийти. Стоял плотный, статный, с важными орденами на груди дядя, а я не только увидел в нём мальчика с Николо-Завальской улицы, но и вдруг почувствовал кислый запах клейстера, которым мы клеили наших бумажных летунов; почувствовал в руке нитку от запускаемого нами змея; почувствовал свист ветра в ушах, когда мы бежали по полю за исчезающим чудом — две чёрточки с шариком посередине…

После нашего совместного полёта на открытой машине — о чём речь была в самом начале повести, — когда Константин Иванович вокруг какого-то бумажного летуна сделал «круг почёта», прошло несколько дней. Мы шли с ним по Малой Ордынке.

Московская весна была в разгаре. В других, затенённых переулках ещё долёживал снег, стояла вода, а на южной, просвечиваемой из конца в конец полуденным солнцем Малой Ордынке было уже сухо. Недалеко от Дома Островского мы заметили на мостовой двух пяти-шестилетних мальчиков. Один из них держал в руке нитку, и оба они, щурясь на солнце, загораживая его ладошками, смотрели ввысь.

Знакомая картина!

Не сговариваясь, мы с Константином Ивановичем приостановились и тоже подняли головы, однако, сколько ни вглядывались, змея не нашли… Неужели так высоко?

Но чуть отойдя в сторону, в тень дома, мы увидели, что змея и нет — в воздухе летает о д н а нитка. Шёлковая или вискозная, она, лёгкая, поднялась на весеннем ветерке до высоты второго этажа. Для этих, шестилетних, и то было хорошо. Но странное дело, остановились и мы и тоже глядели, как кончик нежной, лёгкой нити вился, держался в воздухе.

Это рассмешило нас, и мы признались друг другу, что до сих пор не можем пропустить ни одного змея — стоим, смотрим. Наверно, есть какое-то шестое чувство — чувство воздуха, для которого одинаково, что реактивный самолёт, что летающая нитка.

Подлипки — Фирсановка — Москва.

1954–1956 годы

ПОСЛЕСЛОВИЕ