Шерлок Холмс в Америке - Миллетт Ларри. Страница 8

– Уверен, мистер Рафферти сможет о себе позаботиться, – махнул рукой Холмс. – Но даю вам слово, Уотсон, что ноги моей не будет ни на чем, что даже отдаленно напоминает замерзшее озеро, пруд или реку.

В начале второго мы добрались до Александрии, самого большого города, который нам встретился после Сент-Клауда. Не успели мы выйти из поезда, как к нам с приветствиями подскочил невысокий, но хорошо сложенный человек в темном плаще. У него было круглое, как тыква, лицо и светло-карие глаза, которые смотрели на нас с выражением где-то посередине между сочувствием и удивлением.

– Я Джордж Кенсингтон, – сообщил он. – У меня тут прокат лошадей и экипажей, помимо прочего. А вы те самые английские джентльмены, что приехали взглянуть на рунический камень?

– Да, – подтвердил Холмс.

– Полагаю, вы не слышали новость.

– Нет. – Холмса озадачили слова Кенсингтона, как и меня.

– Тогда придется сообщить вам: сегодня утром Олафа Вальгрена обнаружили мертвым. Его череп был расколот, словно зрелый арбуз. Кто-то воткнул в него топор, вот так-то. А прославленный рунический камень исчез. Разве не странно?

– И правда, – откликнулся Холмс, и глаза его заблестели от волнения. – Так и есть.

Глава третья

Так кто вы такие будете?

– Ну, – спросил я, услышав ужасную новость, – что мы теперь будем делать?

– Мистер Смит, я удивлен, что вы задали такой вопрос, – ответил Холмс с неподходящей случаю ухмылкой. – Мы должны немедленно отправиться посмотреть, не можем ли мы чем-то помочь властям. Мистер Кенсингтон, далеко ли отсюда ферма Олафа Вальгрена?

– Меньше десяти миль.

– Тогда давайте любой ценой доберемся туда как можно скорее. Время уходит.

– Как хотите, – сказал Кенсингтон и привел в движение упряжку чалых лошадей, тряхнув поводьями.

Всего за пару минут за спиной остались довольно немногочисленные красоты Александрии, и мы добрались до открытой сельской местности к югу от города. Среди многочисленных небольших болот повсюду торчали невысокие крутые холмы. Фермеры разбили поля везде, где только возможно, но их усилия выглядели тяжелыми и бесперспективными, поскольку каменистая почва не походила на сельскохозяйственный рай. Я поделился своим наблюдением с Кенсингтоном, который тут же согласился:

– Вы правы, сэр. Б?ольшая часть земель по соседству годится скорее для выпаса коров, а не для выращивания кукурузы или пшеницы, но это не мешает шведам, немцам и им подобным продолжать попытки собрать урожай. Однако все они умрут в нищете, если вам интересно мое мнение.

– А как насчет мистера Вальгрена? – спросил Холмс. – Он тоже из тех бедных фермеров, которых вы упомянули?

– Ну, сэр, мне не хочется говорить плохо о покойниках… – начал было Кенсингтон.

Холмс перебил его:

– Мертвые, как и живые, заслуживают нашей честности, мистер Кенсингтон. Так что говорите все, что думаете, без утайки, поскольку мистер Вальгрен, без сомнения, сейчас в лучшем мире, где людское мнение, будь оно доброжелательным или суровым, ничего уже не значит.

– Можно и так сказать, сэр, и, боюсь, вы угадали, – кивнул Кенсингтон. – Скажу вам так: Олаф был умнее большинства, насколько я могу судить, но все-таки недостаточно умен, чтобы отхватить нормальный кусок земли. Эта его ферма – худший участок во всем округе. Сплошь каменистые холмы да болота. Впрочем, не его вина, что он опоздал к обеденному столу и получил остатки.

– Очень интересно, – пробормотал Холмс, хотя я не понимал, отчего его так заинтересовало оставлявшее желать лучшего состояние фермы Вальгрена. – А когда именно мистер Вальгрен появился в окрестностях Холандберга?

Кенсингтон почесал затылок, потом энергично потер подбородок, словно размышлял над запутанной задачей в высших сферах дифференциальных исчислений, и наконец сказал:

– Лет восемь-девять назад, насколько я помню. Секретарь отдела по землепользованию сможет назвать точную дату, уверен, но где-то в районе тысяча восемьсот девяностого года. Б?ольшую часть самых лучших земель в округе раздали к восьмидесятому году, ну к восемьдесят пятому уж точно, так что Олафу пришлось довольствоваться тем, что он смог получить.

– Понятно. Если я все верно понял, то ферма не была особо успешным предприятием.

Услышав этот комментарий, Кенсингтон фыркнул:

– Куда уж вернее. Сказать по правде, это место всегда скорее служило свинарником. А если учесть, что свиней надо еще и выращивать по четыре месяца, сложно прокормить семью.

– То есть Вальгрен был женатым человеком? Остались жена и дети?

– Дети, – отозвался Кенсингтон. – А жена – боже, такая чудесная женщина! – умерла лет шесть назад от воспаления легких. А потом прошлой осенью, вскоре после того как Олаф выкопал этот камень, его сын Олаф-младший в один прекрасный день собрал вещички и был таков. Думаю, он просто не выдержал жизни на ферме, и я не могу его винить. Последнее, что я слышал о нем, будто бы он направился куда-то на запад. Так что с Вальгреном осталась только его дочка Муни.

– Какое странное имя, – заметил я.

– Это скорее прозвище, – объяснил Кенсингтон извиняющимся тоном. – При рождении ей дали имя Мойра, но все кличут ее Муни.

– А почему? – спросил Холмс.

– Думаю, если вы когда-нибудь познакомитесь с ней, то поймете. Она милая девочка, и мы с женой ее очень любим. Просто она немножко отличается от нас, вот и все. Те, кто ее не знает, считают Муни пришибленной, но они заблуждаются. Как я уже говорил, она просто другая.

– Ясно, – кивнул Холмс. – Скажите, а сколько ей лет?

– Шестнадцать. Знаете, мы организовали чудесный праздник по случаю ее дня рождения у нас дома всего лишь на прошлой неделе.

Последнее замечание явно заинтриговало Холмса, поскольку он на минуту задумался, а потом спросил:

– А сейчас юная Муни на ферме, как вы думаете?

Вопрос, по-видимому, удивил Кенсингтона:

– Нет! Разве я не сказал? Она живет с Элси – это моя жена – и со мной. Уже несколько месяцев. Думаю, мы теперь ее семья. Бедное дитя.

– А как она оказалась у вас, могу я поинтересоваться?

Впервые Кенсингтон проявил скрытность. Он уставился прямо перед собой поверх голов лошадей, словно изучал горизонт в поисках ответа, а потом наконец сказал:

– Мне не хотелось бы говорить об этом. Просто у нее были проблемы с отцом. По моим представлениям, он с ней дурно обращался, и, когда она пришла к нам, мы ее забрали. Теперь она счастлива, и это главное.

– Но она, как я понял, в курсе, что отец мертв?

– Я ей сообщил, – коротко ответил Кенсингтон, и по голосу стало ясно, что он не желает больше обсуждать дочь Олафа Вальгрена.

Холмс тут же уловил его настроение и сменил тему. Накинув нам на колени толстые шерстяные одеяла, которые хоть как-то защищали от холода, он спросил:

– Скажите, мистер Кенсингтон, а что местные жители думают о руническом камне? Они верят, что он настоящий, или считают подделкой, которую состряпал мистер Вальгрен ради наживы?

– Хороший вопрос, сэр, очень хороший. Я бы сказал, что мнения разделились. Кое-кто полагает, что Олаф пытался всех облапошить, тут не поспоришь; но многие рады поверить, что он совершил великое открытие. Особенно шведы настроены считать камень настоящим. С другой стороны, местные норвежцы, считай, против всего, за что выступают шведы. Немцам, насколько я вижу, нет дела до обоих. Но споры идут оживленные, и конца им не будет, как я полагаю.

– А вы, мистер Кенсингтон? На чьей вы стороне в этом великом противостоянии?

Кенсингтон обернулся и хитро подмигнул Холмсу:

– Это, сэр, зависит от того, где я нахожусь. Если я со шведами, то я за камень, ну а если я в городе среди скептиков, то я такой же сомневающийся, как и они. Понимаете, нет никакой пользы от всех этих споров о подлинности камня, совсем никакой, поскольку все равно никого не переубедишь. Это как религия для местных: с таким же успехом можно примыкать к католикам или к лютеранам. По крайней мере, я так это вижу.