Дар дождя - Энг Тан Тван. Страница 12

– А вы – просветленный?

Он прервал свое занятие и грустно улыбнулся:

– Нет. И никогда не был.

– Но почему?

– У меня нет ответа на этот вопрос. Сомневаюсь, что даже мой сэнсэй смог бы на него ответить.

– А я стану просвещенным? – спросил я, хотя на тот момент мог понять только обрывки значений, скрытых в его словах. Но этот вопрос выставлял меня серьезным и умным. Мне казалось, что его нужно было задать.

– Я могу только показать тебе путь, вот и все. Что ты сделаешь с этим знанием и что оно сделает с тобой, от меня не зависит.

Каждый наш урок заканчивался получасовым сеансом медитации дзадзэн, сидячей медитации. Ее целью было освободить мой разум, достичь того, что он называл «пустотой». Эндо-сана раздражала моя неспособность в этом преуспеть. Думать ни о чем и обо всем одновременно было трудно. Я старался изо всех сил, но пустота каждый раз ускользала. Это меня расстраивало, потому что мне хотелось показать ему, что я вполне мог добиться того, что казалось мне самым простым на свете. Разве мне не хватило школьной практики, чтобы считать себя экспертом?

– Представь, что твое дыхание – это длинная, тонкая струна. Теперь втяни ее внутрь на вдохе как можно глубже. Глубже легких, в точку прямо под пупком, в свой тандэн. Остановись, дай ей покружиться внутри и представь, как на выдохе ее из тебя вытаскивают. Вот и все, о чем тебе нужно думать во время дзадзэн; потом, когда у тебя будет больше опыта, ты даже об этом думать не будешь. Ты перестанешь замечать, как дышишь. Но это потом.

Одна необходимость сидеть по-японски, согнув колени и подложив ступни под ягодицы, сводила меня с ума. Мое внимание неизбежно отвлекалось, в сознание врывался поток мыслей и образов, и я терял настрой.

Это были волшебные дни, хотя уже совсем скоро нитям, связующим мир, было суждено порваться. Европа вступала в войну, а Япония устанавливала марионеточный режим в Маньчжурии, чтобы обеспечить себе плацдарм для покорения беззащитного Китая. Наступало тяжелое время. Но солнце еще светило над Малайей, над бесконечными рядами каучуконосов и над оловянными рудниками с их меланхоличным лунным ландшафтом, где грубые выносливые иммигранты-кули из народности хакка сидели на корточках в грязевых ямах, тоннами просеивая землю и воду, чтобы отыскать несколько крупиц оловянной руды. Впереди еще были вечеринки, поездки на гору Пенанг по выходным, пикники на пляже…

Эндо-сан хлопнул меня по спине, и я торопливо бросился ловить свою собственную запутавшуюся нить.

Я сидел лицом к морю, волны набегали на берег со звуком тикающих часов.

– Посмотри туда, – он указал на горизонт. – Видишь точку, где океан соприкасается с морем? Сидя здесь, ты думаешь, что эта точка неподвижна. Но стоит тебе сдвинуться с места, хоть на дюйм, и точка тоже сдвинется. Вот куда тебе нужно отправить свой разум – в точку, где вода соприкасается с воздухом.

Я понял, что он хотел мне сказать, и – в первый раз – у меня получилось достичь состояния полной осознанности, пусть всего на пару секунд. В этот краткий отрезок времени я был в той точке и везде одновременно. Сознание расширилось, разум раскрылся, сердце наслаждалось полетом.

Глава 4

Покупая Пенанг у султана Кедаха, капитан Фрэнсис Лайт мечтал превратить его в оживленный британский порт. Он назвал порт Джорджтаун в честь короля Англии. Ко времени моего рождения первоначальное поселение превратилось в лабиринт улиц, протянувшийся от пристани до края густых девственных джунглей.

Джорджтаун был поделен на секторы в соответствии с расой жителей. Естественно, британцы заняли лучший. Поэтому в районе порта главным было здание форта Корнуолис и армейские бараки. Здания Ост-Индской компании, фирм «Хаттон и сыновья» и «Эмпайр-трейдинг», Чартерного банка и Гонконгского и Шанхайского банков – все располагались в непосредственной близости от Бич-стрит.

Дальше город делился на китайские, индийские и малайские кварталы. У каждого имелись особенности, свои храмы, объединения семейно-родовых общин, гильдии и мечети. Узкие улицы, сплошь с английскими названиями, за редким исключением, по обеим сторонам окаймляли магазины. На первых этажах продавали товары из Китая, Индии, Англии и с островов Малаккского архипелага. Торговцы с семьями жили там всю жизнь; считалось в порядке вещей, когда в одном доме уживалось три поколения; и когда мы с Эндо-саном шли по Кэмпбелл-роуд, до нас доносились детский плач, перебранки стариков со слугами и даже эрху [24], из которой игрок извлекал скорбные звуки.

И еще там были запахи, бесконечные запахи, оставшиеся неизменными до наших дней: ароматы сохнущих на солнце пряностей, румянящихся на жаровнях сладостей, бурлящего в котлах карри, нанизанной на бечевку соленой вяленой рыбы, мускатного ореха, маринованных креветок – все эти запахи кружились в воздухе и смешивались с ароматом моря, сплавляясь в остропряную смесь, которая, проникнув в нас, прочно поселилась в памяти наших душ.

Я показал Эндо-сану Армянскую улицу, где жили и занимались ремеслами эмигранты из Армении.

– Вот в честь чего меня назвали. Арминий – мое второе имя, но я им никогда не пользовался. Его выбрала моя мать. В честь некоторых называют улицы, а со мной все наоборот.

Он рассмеялся.

Горожане провожали нас пристальными взглядами. Даже в западном костюме Эндо-сан выглядел чужаком из-за черт лица, чересчур тонких и аристократических для китайца. Он шел медленно, держа спину прямо, и внимательно осматривал киоски вокруг и лоточников с товаром.

Эндо-сан удивил меня: привел в маленькое японское поселение прямо на границе с китайским кварталом на Цзипун-кай, Японской улице. Это был оживленный район с магазинами фотоаппаратов, ресторанами, барами и разнообразными продуктовыми лавками. На мой взгляд, Цзипун-кай и китайский квартал мало чем отличались: даже вывески выглядели одинаково, хотя я в этом не разбирался, потому что не читал по-китайски. Но улицы здесь были очень чистыми. И прохожие Эндо-сану кланялись.

– Мы пришли, – Эндо-сан указал на вывеску. – Ресторан госпожи Судзуки.

Внутри мне понравилось: низкие деревянные столики, ширмы-сёдзи и пейзажи в рамках. Госпожа Судзуки, стройная женщина с узкими глазами и залакированной прической, поздоровалась с нами у входа. По пути к столику Эндо-сан кивнул нескольким завсегдатаям.

– Никогда не думал, что на Пенанге столько японцев, – заметил я, пока молодая японка накрывала наш стол.

Я внимательно наблюдал за быстрыми уверенными движениями девушки. Она была намного ниже меня ростом, с выбеленным лицом и губами, алевшими точно рассчитанным взрывом красного цвета.

– Они живут здесь уже много лет. Прельстились местными богатствами.

Эндо-сан сделал заказ за меня, и голос повторявшей его слова официантки прозвучал звонко, как музыка ветра [25]. Еду принесли быстро. Большинство блюд было холодным или сырым, что привело меня в замешательство. На вкус они оказались довольно пресными. Я привык к острой пенангской еде, которая выжимала из меня пот, как из мокрой губки. Я сказал об этом, и мой спутник улыбнулся.

– Там, где я вырос, карри и пряности не в ходу. Чай тебе нравится?

Я сделал глоток. Вкус был горький и меланхоличный, и это меня удивило: разве может напиток передать аромат чувств?

– Этого я тоже не понимаю, – ответил он, когда я поделился с ним своим наблюдением. – «Благоухание одинокого дерева». Его выращивают на холмах недалеко от моего дома.

– Что вы делаете в этой части света?

Мне было интересно. Эндо-сан никогда особо о себе не рассказывал. Заглянув в атлас в библиотеке, я пришел к выводу, что острова, составлявшие Японию, вместе походили на опрокинутого морского конька, плывущего против океанских течений.

Эндо-сан посмотрел вдаль и сжал лежавшие на столе руки в замок.

– Я вырос на берегу моря в красивом месте, откуда виден остров Миядзима. Видишь, на картине из моря выступает большая постройка? – Он указал на стену за моей спиной.