Дар дождя - Энг Тан Тван. Страница 3

Я подался вперед, стараясь не упустить ни слова. Эндо-сан лишь бегло описывал мне свое детство и никогда не раскрывал свое происхождение до конца. За годы, проведенные в Японии, я пытался провести собственное расследование, но без особого успеха, потому что все документальные свидетельства были уничтожены. И теперь рассказ Митико, рассказ очевидицы, разбудил былое любопытство.

Она заметила мой интерес и продолжила рассказ:

– То, что отец Эндо-сана был опальным судейским чиновником, служило в нашей деревне постоянным поводом для пересудов. Но мне это было совершенно безразлично. Напротив, это укрепило мои чувства, и я часто бывала очень груба с хулителями его семьи. Отец решил, что я провожу с Эндо-саном чересчур много времени, и запретил мне с ним видеться. – Она покачала головой. – Мы были такими послушными детьми. У меня и мысли не возникло ослушаться приказа. Я рыдала каждую ночь, ужасное было время. Это было ужасное время для всей Японии. Чтобы выжить, нам пришлось стать народом, где солдатом был каждый, – вы изучали Японию и знаете об этом. О, это бесконечное скандирование военных лозунгов, жестокие уличные стычки между милитаристами и пацифистами, устрашающие марши и демонстрации! Я все это ненавидела. Их звуки преследовали меня даже в глубоком сне. Отец Эндо-сана был против военщины и открыто высказывал свое мнение. Это сочли преступлением против императора, изменой. Его посадили в тюрьму, а всю семью подвергли остракизму. Эндо-сан разделял взгляды отца, но выражал их с осторожностью. На его жизнь несколько раз покушались, но мнения своего он не изменил. Думаю, в какой-то степени ему помог сэнсэй.

Я кивнул. Эндо-сан учился у О-сэнсэя Уэсибы, знаменитого пацифиста, который, как ни парадоксально, был величайшим мастером боевых искусств всех времен и народов. Я помнил свою первую встречу с О-сэнсэем. Ему было тогда уже под семьдесят, он был тяжело болен, и всего несколько месяцев отделяли его от смерти, но, несмотря на все это, он продолжал швырять меня на татами, пока у меня не сперло дыхание, не закружилась голова и не заныли суставы, испытавшие на себе его захват.

Я поделился этим воспоминанием с Митико, и она рассмеялась.

– Меня он тоже швырял, как тряпичную куклу.

Она встала и вышла в ночь, а потом вернулась ко мне и сказала:

– Однажды, спустя много месяцев, после того как Эндо-сан несколько недель провел в отъезде, мы увиделись еще один раз. Я возвращалась домой с рынка, а он подошел сзади и сказал, чтобы я встретилась с ним на берегу, на нашем обычном месте. Я дошла до дома, соврала матери, будто забыла что-то на рынке, и помчалась на пляж.

Я увидела его первая. Он смотрел на море. Солнце было таким, словно из него вытекли все краски – в море, на его лицо, в его глаза. Когда я поравнялась с ним, он сказал, что уезжает из Японии на несколько лет.

«Куда вы поедете?» – спросила я. «Еще не знаю. Мне хочется увидеть мир, найти ответы». – «Ответы на что?» Он покачал головой. А потом сказал, что ему стали сниться странные сны о других жизнях, других странах. Больше он ничего не объяснил.

Я пообещала его ждать, но он сказал, что я должна жить той жизнью, которая мне предначертана. И что глупо с моей стороны этому сопротивляться. Нам с ним не суждено соединиться. Мое будущее было не с ним. На эти слова я зашлась от гнева. Обозвала его «бака» – идиотом. И знаете, он только улыбнулся и заявил, что он и есть идиот. Больше я его никогда не видела. Много позже до меня доходили слухи, что правительство отправило его куда-то в Азию, в страну, о которой я никогда раньше не слышала, – в Малайю. Я тогда спрашивала себя, как мог противник милитаристской политики японского правительства поступить на государственную службу. Но, как я уже сказала, больше мы с ним не виделись, даже когда он ненадолго приезжал домой. Как бы мне ни хотелось, возможность больше не представилась. Отец устроил мой брак, и меня обучали, как заботиться о будущем муже и вести его дом. Озава, как и Эндо-сан, работал в семейной компании, которая производила электронное оборудование для военных нужд.

Она замолчала; в ее лице, озаренном светом воспоминаний, я увидел лицо девушки, которой она была когда-то, и мне стало немного грустно за Эндо-сана, за то, от чего он отказался.

– Я никогда не переставала о нем думать.

Я откинулся на спинку стула, устав от разговора, растревоженный чувствами, которые появление гостьи во мне всколыхнуло.

– Можно мне переночевать здесь?

Мне не очень хотелось, чтобы посторонний человек нарушал мой режим, тщательно отлаженный за долгие годы. Я всегда предпочитал собственное общество, а те немногие, кто пытался сломать барьер вокруг меня, в процессе набивали шишки. Море. И как обычно, ни намека от Эндо-сана, как поступить, что никогда не мешало мне об этом спрашивать. Было уже поздно, а пенангское такси славилось ненавязчивым сервисом. В конце концов я кивнул.

Я отмахнулся от ее извинений и встал, поморщившись от того, что затекшие суставы предсказуемо захрустели – признак возраста и отсутствия тренировок. Старые травмы настойчиво напоминали о старости и боли, убеждая меня сдаться, но я никогда не был на это согласен.

Я принялся убирать со стола, складывая тарелки стопками.

– У вас нет его фотографии? – поинтересовалась она, помогая мне отнести их на кухню.

В глазах Митико мерцающей звездочкой сверкнула надежда, но я покачал головой.

– Нет. Никогда его не фотографировал.

Звездочка упала в океан.

– Я тоже. Когда он уехал из Японии, у нас в деревне не было ни одного фотоаппарата. Забавно: сейчас компания мужа выпускает один из самых популярных фотоаппаратов в мире.

Я проводил ее вверх по лестнице в гостевую комнату поприличнее. Когда-то была комната Изабель. После войны я заново отделал все спальни, пытаясь начать жизнь сначала, но иногда мне казалось, что только зря потратил время. Для меня эти комнаты выглядели как раньше, в них царили те же звуки и запахи, что и пятьдесят лет назад. Как-то меня спросили, водятся ли в Истане призраки, и я ответил: да, разумеется, естественно. Неудивительно, что гости у меня были редкостью.

На площадке между пролетами она остановилась, подняв глаза на зиявшую в стене дыру.

– Это Изабель, моя сестра. Стреляла здесь кое в кого. – Я так и не заделал эту дыру.

У двери в комнату я поклонился Митико, и она поклонилась в ответ – еще ниже. Оставив гостью, я медленно пошел по дому, одну за другой запирая двери, закрывая окна, выключая свет. Потом вышел на балкон в своей комнате. Это была та самая комната, в которой я жил с тех пор, как родился. Я ощутил, как время растягивается назад, изгибаясь в бесконечную кривую с невидимым концом, подобно береговой линии огромного залива. Сколько людей в мире могут похвастаться тем, что прожили в одной и той же комнате от рождения до – возможно, в моем случае – самой смерти?

Сильный ветер сдул облака с неба. Наступила свежая, чистая ночь, бесчисленные слои звезд над головой придавали темноте неизмеримую глубину. Я думал о письме, полученном Митико от Эндо-сана. Пятьдесят лет! Должно быть, он написал его через четыре года после того, как японцы захватили Малайю, ближе к концу войны. Хаос военного времени, паранойя, постоянные морские и воздушные патрули – у послания имелось достаточно причин затеряться. Пятьдесят невообразимых лет растянулись, словно гигантский отрез ветхого, выбеленного солнцем полотна, полощущегося на ветру. Неужели оно было таким длинным?

Иногда казалось, что еще длиннее.

Под древним светом тысяч звезд проступал остров Эндо-сана; он спал в колышущихся объятиях волн. Я отклонял все предложения продать этот клочок земли и поддерживал его в первозданной чистоте: и маленький деревянный дом, скрытый за деревьями, и поляну, на которой когда-то тренировался Эндо-сан, и пляж, к которому приставала моя лодка.

Воспоминания – это все, что есть у стариков. У молодых есть надежды и мечты, а старики держат в ладонях то, что от них осталось, недоумевая, что случилось с их жизнью. В ту ночь я с горечью оглянулся на прожитые года – от мгновений беспечной молодости через тягостные и ужасные годы войны до одиноких десятилетий после нее. Да, можно сказать, я испытал на своем веку если и не слишком многое, то уж точно почти через край. О чем еще просить? Редко кому выпадает столько и сразу. Я жил, путешествовал по миру, а теперь, словно часы, у которых кончается завод, моя жизнь замирает, стрелки замедляют ход, выбираясь из потока времени. Что остается тому, чье время вышло? Ну, конечно же, прошлое, что с годами стирается, как застрявшая на дне галька стирается потоком воды.