На росстанях - Колас Якуб Михайлович. Страница 10

Через несколько минут вернулся пан подловчий, а затем пришла пани подловчая, вторая его жена. Это была женщина тихая, забитая, — пан Баранкевич, как узнал Лобанович впоследствии, в семейной жизни был человеком суровым, жестоким.

Габрыня сразу же вышла и вскоре вернулась с сестрой, стройной, смуглой девушкой лет шестнадцати, с тонкими, красиво очерченными бровями. Выражение ее темных больших глаз часто менялось: то в них искрился веселый, задорный смех, то светилась какая-то грусть и та серьезность, которая создавала впечатление, будто девушка много передумала и пережила.

Разговор вели главным образом подловчий с учителем, а все остальные слушали и только изредка вставляли свое слово. Было видно, что присутствие подловчего сдерживало их, заставляло не выходить за определенные границы, явившиеся результатом опыта совместной жизни.

Баранкевич с большой симпатией вспоминал учителя, которого сменил Лобанович.

— Что мне нравится в пане Турсевиче, так это то, что он умел поставить себя в каждом кругу общества и всегда сохранял собственное достоинство, — сказал подловчий.

— Турсевич мой учитель и мой земляк, из одной волости. Я считаю его одним из выдающихся учителей и работников. Он не только хорошо ведет дело в школе, но и много работает над собой. Человек много читал и много думал. Это один из тех моих друзей, которых я очень ценю и уважаю.

— Как же, паночку, он был вашим учителем? Сдается, разница в ваших летах не такая большая? — спросил Баранкевич.

— Он старше меня года на четыре. Когда он окончил начальную школу, я еще только начинал учиться. Он целую зиму был моим директором [В старой, дореволюционной Беларуси за недостатком школ некоторые крестьяне, желая научить своих детей читать и писать, брали в дом грамотного подростка, окончившего сельскую школу. Этих кочующих из дома в дом маленьких учителей называли "директорами"], моим и моих братьев.

— А, разве что так.

— Так вы хорошо знаете Турсевича? — спросила пани подловчая. — Ах, какой это был редкий человек! — добавила она и взглянула на мужа, словно желая прочитать на его лице, хорошо ли она сказала.

— Пан Турсевич в школе был строгий, — отозвался маленький Чэсь, стоя у кафельной печи.

Баранкевич повернул голову в сторону сына и смеясь проговорил:

— А что с вами иначе сделаешь? Дай вам волю, так вы и школу перевернете и толку из вас никакого не будет.

Барышни засмеялись.

— Я вот буду просить пана учителя, чтобы тебя чаще на колени ставил да еще гречихи подсыпал.

— У пана учителя и гречихи нет, — сказала Ядвися и вскинула на Лобановича свои веселые, смешливые глаза.

Лобанович взглянул на нее. "Славная девчонка", — подумал он.

— Ну, тогда я пришлю ему целую осьмину, — сказал подловчий.

— Чэсь будет у меня таким хорошим учеником, что до гречихи у нас не дойдет. Правда, Чэсю?

Сестры снова засмеялись. Чэся они знали лучше, чем их гость, и относительно гречихи, как видно, склонялись к точке зрения отца.

Чэсь опустил голову, видимо не совсем уверенный в том, что дело может для него обойтись без гречихи.

— Ну, как там чай? — спросил Баранкевич жену.

Та сразу же встала, кивнула Габрыне и вышла вместе с нею.

Стол застлали, принесли тарелки с ветчиной, которую умеют так хорошо приготовлять в Беларуси, и сели пить чай. Лобанович чувствовал себя хорошо и свободно и все время вел разговор то с хозяевами, то с барышнями. Подловчий, выпив стакан, поднялся, попросил прощения, что не может дольше оставаться, так как вынужден уехать по служебным делам, и вышел.

После его ухода паненки почувствовали себя свободнее. Они смеялись, шутили, расспрашивали учителя обо всем — был ли он в волости, с кем там познакомился и кого как находит.

— А вы не знаете панны Марины? — спросила учителя Ядвися.

— А кто она такая? — спросил Лобанович. — Живет здесь у будочника одна панна.

— Я сегодня встретил одну очень красивую девушку Как раз на железной дороге. Может быть, это и есть панна Марина?

— Да, это она, — проговорила Ядвися, расспросив, как она выглядит.

Паненки на прощание несколько раз напоминали Лобановичу, чтобы он чаще заходил к ним.

X

Как раз за день до введения пресвятой богородицы, праздника, который приходится на 21 ноября, перед жителями деревни Тельшино встал очень важный вопрос: когда праздновать этот праздник — сегодня или завтра? И возник этот вопрос, как возникают обычно все важные вопросы, случайно.

Старая Лукашиха, Авгеня, пришла к своей соседке Югасе занять подситок просеять муки. Пришла она как раз в ту утреннюю пору, когда нужно уже тушить в хате огонь. Авгеня сразу же обратила внимание на то, что в хате соседки налицо все признаки праздника: самопрялки вынесены вон, мужчины еще не все обуты, а сама Югася подбивает тесто на оладьи и печки не затапливает.

— Что это у вас, девка, никак праздник?

В Тельшине существовал обычай, когда одна старая женщина обращалась к другой, говорить ей "девка".

— А разве не праздник? — промолвила Югася и глянула на соседку.

— Как праздник? Что ты, девка, говоришь?

— А так, что праздник! — твердо и уверенно ответила Югася.

— Ах, боженька милый! А я-то думала, что завтра! — всплеснула руками Авгеня. — Лукаш мой давно пошел в клуню молотить гречиху! И сама я все утро пряла! А-а, как же это я думала, что праздник завтра? Ах, матушки мои родимые!

Авгеня повернулась и быстренько вышла из хаты, даже и подситок забыла взять. Выйдя на улицу, она на минутку остановилась, а затем заторопилась к Нупрею Бобку.

— Я прибежала у вас узнать: сегодня праздник или завтра? — спросила Авгеня и окинула глазами хату.

Нупрей еще не поднимался, лежал на печке и грелся, как кот, скорчив длинные ноги, потому что они, хотя печь и была просторная, не могли на ней поместиться.

— А верно, сегодня, — ответил он с печи.

Правда, голос Нупрея нигде большого авторитета вообще не имел, а в таких вопросах тем более, — ведь Нупрей Бобок ничего не имел против того, чтобы праздновать и в будние дни. Но и Маланья, жена его, также подтвердила, что праздник сегодня.

— Ах, матушки! — снова всплеснула руками Авгеня. — Все люди празднуют, одна я, дурная баба, суечусь, ни праздника, ни покоя не вижу… — И она выскочила из хаты и чуть не бегом бросилась домой.

Хорошо знакомые звуки глухих ударов, доносившихся из хаты Миколки Стукача, остановили Авгеню: если сегодня праздник, почему же у Стукача толкут ячмень?

Недолго думая, Авгеня бросилась к Стукачам. Первое, что она там увидела, были ступа и две молодицы, невестки деда Стукача, — молодицы стояли друг против друга с толкачами и дружно толкли ячмень для кутьи. Миколка Стукач, лысый дед с седой бородкой, подплетал лапоть. Бабка Стукачиха пряла кудель. Стук толкачей глухо отдавался в углах хаты, и после каждого удара что-то дребезжало на полке, где стояли миски с ложками.

Удивленная Авгеня остановилась на пороге.

— Разве сегодня не праздник? — спросила она.

— Какой праздник? — сердито глянул на нее дед Миколка.

— Вот, скажите, мои милые, будто кто туману напустил, — промолвила Авгеня, сбитая с толку. — Одни празднуют, другие говорят, что праздника нет.

— Кто празднует? — спросила бабка Татьяна.

— Я и сама думала, что праздник должен быть завтра, ан прихожу к Рамковым — празднуют, Югася оладьи подбивает. Зашла к Бобковым — и там празднуют. Прихожу к вам — у вас будний день. Кому же верить?

— А может, и сегодня праздник, — уже другим тоном начал рассуждать дед Стукач.

Молодицы прекратили работу. Одна оперлась на толкач, не вынимая его из ступы, а другая держала толкач в руке. Они также задумались.

— Введение празднуют на восьмой неделе после покрова, — высчитывала бабка Татьяна. — Сколько же это недель после покрова?