На росстанях - Колас Якуб Михайлович. Страница 8

Детские голоса все звонче и сильнее доносились в квартиру учителя. Лобанович ощущал легкое волнение: в этот день лицом к лицу встретится он с теми детьми, которые поручаются ему и моральную ответственность за которых он должен взять на себя. Разные мысли о школе занимали Лобановича и прежде, теперь они захватили его еще с большой силой. Простое выполнение школьной программы не могло удовлетворить его, и свое главное назначение как учителя Лобанович определял так: пробудить в своих учениках и вызвать к деятельности критическую мысль, чтобы к каждому явлению и факту она подходили с вопросами — как возникли они, в чем их причины. И вообще, чтобы ко всему подходили сознательно. В этом пробуждении критической мысли Лобанович видел зачатки великого социального сдвига, залог того, что народ сумеет проложить себе просторную дорогу к новым формам жизни. Если человек начнет размышлять, доискиваться причин положения, в котором он находится, то, вероятно, не примирится со своей судьбой и будет стараться отвоевать себе лучшее место на свете. И если у человека откроются глаза, он сам себе выберет дорогу и сам за себя будет держать ответ. Навязывать же людям свою волю, требовать от них, чтобы они поступали именно так, а не иначе, мы не имеем права: кто может поручиться за то, что мы не ошибаемся? Не случайно разные главари, вожаки масс, которые увлекали силой и жаром своей убежденности человеческую толпу и вели ее за собой, — вели только до того рубежа, за которым начинались серьезные препятствия. Толпа не понимала этих препятствий, преодолевать их у нее не было охоты. Руководитель-пророк с горечью в сердце восклицал: "О слепая, ничтожная толпа, стадо скота!" А толпа кричала: "Ты обманщик! Побить тебя камнями!"

Уже несколько раз посматривал учитель на часы: не пора ли ему в класс?

Правда, сегодня только начало, только сбор детворы; он пока что познакомится с ребятами и запишет их в журнал. Все же на сердце станет спокойнее: сделаны определенные, хоть и первые, шаги.

А дети, немного освоившись с обстановкой, начинали гудеть смелее и веселее. Порой слышались их смех и крики, беготня по скамейкам. Некоторые тихонько подходили к двери, ведущей в квартиру учителя, и с величайшим любопытством заглядывали в щели. Время от времени забегали они и в кухню, будто бы напиться воды. Робко топтались, озирались, а некоторые тихонько спрашивали у сторожихи:

— А что, бабка, он сердитый?

И когда Лобанович показался в кухне, они, как мыши, завидевшие кота, бросились наутек.

Сторожиха залилась веселым долгим смехом: ее очень насмешили дети и их страх перед учителем. Она рассказала Лобановичу, как расспрашивали о нем ученики, потирая свои уши, словно заранее примирившись с тем, что их будут крутить и драть.

В классной комнате учеников было десятка два. Как только появился Лобанович, они теснее сбились в кучу, словно испуганные овечки, и поглядывали на своего учителя как на какое-то диво. Подавляющее большинство их были новички. Все ученики были обуты в лапти, носили, как и старые полешуки, суконные свитки, черные либо светлые. Рубахи на груди, как и у родителей, были расстегнуты.

Учитель поздоровался, на приветствие ответили только несколько мальчиков, которые уже учились в школе.

— Что же вас так мало? — спросил их Лобанович.

— Еще придут, — ответил один из старших.

— Завтра будет больше, — добавил второй.

— А вы, детки, первый раз пришли в школу? — мягко спросил учитель маленьких.

Те опустили глаза, и только один, самый храбрый, коротко ответил:

— Да.

VIII

Поговорив с учениками и немного развеяв их страх, Лобанович принес журнал и начал делать записи. Дети смелее подходили к своему учителю и отвечали на его вопросы. При этом часто проявлялись простота и непосредственность детской натуры, которые очень забавляли учителя и всех учеников, вызывая взрывы смеха.

— Скажи-ка ты, голубок, — обратился Лобанович к одному мальчику, подошедшему записываться, — как тебя звать?

Мальчик молчал и смотрел на учителя своими ясными глазками. Очевидно, в этом вопросе ему почудилось что-то подозрительное: нет ли здесь какой хитрости, как бы не попасть впросак… Вопрос учителя, с его точки зрения, был совсем нелепым и лишним: кто же не знает, как его зовут? Но учитель не отступал и снова спросил, как его звать.

— А разве ты не знаешь? — в свою очередь спросил мальчик.

— Нет, не знаю. Если бы знал, не спрашивал бы.

— Ну как же! Иван, да и все! — громко проговорил мальчик с оттенком легкого раздражения.

— А тебя как звать? — спросил учитель другого мальчика.

— Лариен, — весело ответил тот.

— А как зовут твоего отца?

— Кондрат.

— А как твоя фамилия?

Мальчик закрыл руками лицо и начал смеяться.

— Почему же ты, Ларион, смеешься?

— Не знаю, что говорить.

А один маленький полешук, сидевший все время молча, спросил учителя:

— Почему ты все спрашиваешь, как нас зовут?

Молодой учитель старался насколько мог ближе подойти к детской душе, заслужить доверие учеников. Их порой грубоватые выходки или словечки, обращенные непосредственно к нему, он пропускал мимо ушей, зная ту грубую среду, из которой они вышли, и имея в виду, что со временем все это сгладится незаметно, само собой, под влиянием школьных порядков, которые будут зависеть главным образом от него самого. Все их ошибки в этом смысле он старался исправить и отметить так, чтобы не обидеть и не оскорбить чуткое детское сердце. Первые шаги были сделаны. Дети расшевелились, повеселели и вышли из того состояния замкнутости, в котором они еще так недавно находились. Лобанович, немного поговорив, отпустил их на перемену. А тем временем приехал и отец Кирилл. Зашли в комнатку учителя, поговорили о том о сем, пока собрались дети. Отец Кирилл тотчас же приготовился и вместе с учителем пошел в класс. Там он, но задерживаясь, отслужил короткий молебен, сказал небольшую проповедь детям, в которой призывал их к науке, к послушанию, и, пожелав здоровья и разумения, дал поцеловать крест и окропил их святой водой.

После молебна учитель велел ученикам передать своим товарищам, чтобы завтра все приходили в школу, и отпустил их домой.

С веселым шумом и криком выбежали дети на улицу, наполняя ее звонкими голосами, и рассыпались по хатам. На своем собственном опыте почувствовали они, что школа и учитель далеко не такие страшные, как это им представлялось.

Отец Кирилл отказался остаться выпить чаю: ведь день короткий, а дорога плохая. На прощание он попросил Лобановича преподавать закон божий, так как ему далеко ездить сюда.

— А насчет… жалованья мы сговоримся, поделим его без обиды.

Учитель, хоть и неохотно, согласился.

— Приезжайте к нам, будем очень рады, — сказал отец Кирилл, уже сидя в тележке.

Лобанович остался один. В комнате стало так тихо, что он невольно обратил на это внимание. И была в этой тишине тоска, которую он ощутил здесь впервые. Его потянуло на свежий воздух, на простор. Он припомнил, что сын самого близкого его соседа, пана подловчего, хоть и должен ходить в школу, не пришел. И не пришел, вероятно, по той причине, что подловчий не считал "шляхетным" посылать сына, не повидавшись в не поговорив с учителем, человеком здесь новым, незнакомым. Сам же подловчий не принадлежал к тому местному населению, нужды которого обслуживала эта школа.

После обеда учитель вышел прогуляться. На улице было столько грязи, что перейти ее у Лобановича не хватило отваги, и он повернул в поле, где стояли две ветряные мельницы, и сразу же вышел на узкую стежку, которая вела к железной дороге. Это было единственное место, где можно было ходить, не боясь грязи.

Взойдя на железнодорожную насыпь, учитель остановился, словно раздумывая, в какую сторону отправиться. Вокруг было тихо. Далеко бежали вдоль дороги высокие телеграфные столбы с белыми "чашечками" и ровно натянутой проволокой. Ветра не было, но проволока непрестанно гудела приятным звоном, тихим, однотонным и жалобным, как сказка этих угрюмых лесов и болот Полесья. В той стороне, где был разъезд, железная дорога, тянувшаяся сначала ровненькой полоской, делала изгиб и терялась где-то в лесу. В противоположной стороне дорога тянулась ровно, докуда достигал глаз. Было даже видно, как выступал из мглистой дали домик третьей будки. Там едва заметно передвигалась человеческая фигура. И трудно было определить, куда она движется — сюда или в другую сторону. Эта маленькая фигура, казалось, одна оживляла угрюмый и тихий ландшафт, где все словно исчезало или притаилось.