Дневник советского школьника. Мемуары пророка из 9А - Федотов Лев Федорович. Страница 7

В такой же экстатический транс он погружался на представлении любимой «Аиды» Верди. Слушая хор пленных и дуэт Амонасро и Аиды на берегу Нила, он, по собственному признанию, «не помнил себя» или начинал «дрожать, как дрожит бедный щенок, попавший под дождь». А после спектакля еще долго не мог вернуться в привычную колею, путаясь в хорошо знакомых предметах и сбиваясь с дороги из комнаты в ванную своей квартиры. Это измененное состояние сознания было сродни экзальтации и восторгу, которыми наполнялись, например, адепты древних дионисийских, орфических и пифагорейских культов по ходу мистериальных действий. Опыт внетелесного путешествия в обитель богов приобщал к сонму бессмертных и позволял проникнуться идеями иммортализма на уровне ощущений [15]. Современные психологи не преминули бы заметить, что чувственная трансценденция – апробированное убежище сознания, охваченного ужасом безвозвратных потерь и собственной экзистенциальной конечности.

Детское потрясение закономерностью исчезновения всего живого стало отправной точкой многих его начал и принципов, и прежде всего построенного режима существования. И в подростковом, и в юношеском возрасте Лев Федотов явно чуждался сна – родного брата Танатоса, и если бы не запрос физиологии, то вообще освободился бы от его власти. Ускоренный темп жизнедеятельности, отмечавшийся всеми мемуаристами, – продукт того же трезвого осознания кратковременности своего, как, впрочем, и любого другого пребывания на земле. Вряд ли случайным является тот факт, что в его дневнике в абсолютном большинстве случаев слова «мужчина», «женщина», «человек», «люди» заменялись одинаковым определением – «смертный» и «смертные». Занятия музыкой, сочинительством, рисованием несут в себе заметный отпечаток сублимации тех же страхов. Характерно, что его тяга к творчеству разгоралась с особой силой на фоне сгущавшихся ощущений близкого обрыва и привычной жизни страны, и своего пути. Так, в частности, произошло и в конце третьей четверти его последнего учебного года, когда даже «патентованные» лодыри взялись за ум и налегли на учебу. Он же, игнорируя вероятность провала экзаменов, вдруг повернул на стезю «вольного» художника – возросшее в этот период внутреннее напряжение настоятельно требовало разрядки.

Впрочем, детская травма от восприятия смерти и ее частичная психическая проработка в творческом процессе еще не заключали в себе ничего из ряда вон выходящего. Личностная неординарность Льва Федотова проявилась в том, что детские страхи не были вытеснены в область бессознательного, а были эксплицированы. Более того, их объект был выведен на уровень сосредоточенного внимания, обследования и… даже воздействия. Об этом свидетельствовала решимость встретиться с последним врагом человечества на его же собственной территории, продемонстрированная в ходе подземной экспедиции конца 1939 г. Детско-подростковые приступы отчаяния и ужаса к тому времени были если и не изжиты, то взяты под контроль. А завершающие дневниковые записи, посвященные трагическим обстоятельствам первого месяца войны, включая смертоносные вражеские налеты, пронизаны абсолютно отстраненным исследовательским подходом. Так, испытав в первый миг сирены, предупреждающей о бомбардировке, прилив «неприятного чувства, которое было для меня чуждо и ново», далее он от него освободился, отчужденно фиксировал чужие реакции на угрозу жизни и даже пытался шутить то с насмерть перепуганной двоюродной сестрой, то людьми, собравшимися в бомбоубежище. Очевидно, что к тому времени он имел определенное представление о способах укрощения той, которая от начала века неумолимо довлела над людским родом.

На эту сторону дела проливает свет ключевой фрагмент дневника (от 26 июня 1941 г.), посвященный размышлениям о войне и послевоенным перспективам. Приведем его полностью и попробуем выявить его подтекстную, не эксплицированную информацию.

На первый взгляд данный отрывок состоит из не связанных между собой суждений. Однако это только видимость, вызванная тем, что автор прибегает к сознательной шифровке своих мыслей за счет опущения отдельных логических связок и использования субститутивных (заместительных) обозначений некоторых понятий.

Первая фраза строится на противопоставлении двух функций науки. С одной стороны, это «уничтожение человека», с другой… В привычной системе координат антитезой «уничтожению» человека является сбережение, сохранение жизни. Однако Лева имел в виду отнюдь не этот распространенный антоним – в противном случае он не прибег бы к завуалированному описательному определению – «завоевание побед над природой». В своем имплицитном смысле оно отсылает, с одной стороны, к законам природы, неподвластным в текущем времени силам науки. С другой – к потенциальному общему торжеству человечества благодаря победам этих же сил. Именно таким смыслом индуцированы вытекающие из первой вторая и третья фразы отрывка, в которых Лева говорит соответственно о предстоящем качественном позитивном переломе жизни на земле и о своем страстном желании застать это время.

В этом контексте значение рассматриваемого словосочетания может быть только абсолютным и полным антиподом «уничтожению человека» и в расширительной логике подлежит восстановлению как «реконструкция, воссоздание» человека. Для эксплицированного выражения мысли Леве требовалось добавить лишь одно прилагательное: «завоевание побед над смертной природой». Однако сама заявка столь беспрецедентна и сомнительна для читателя, что автор прибегает к ее маскировке.

И тем не менее дающая зачин всему рассуждению первая фраза в своей пресуппозиции (смысловой презумпции) утверждает возможность науки овладеть воскресительными технологиями и тем самым обеспечить бессмертие человечеству. По сути, все последующие фразы отрывка, связанные друг с другом линейной прогрессией, нанизываются на эту опущенную, но подразумеваемую посылку. Являясь ремой первого, она становится темой второго, сложного по своему строению высказывания. (Без ее учета нить связного повествования прерывается, и в изложении возникает немотивированный скачок от «завоеваний побед над природой» к разгрому «последнего реакционного притона на земле»). Именно на эту посылку сориентированы два придаточных оборота второго высказывания. Если первый указывает на решающее условие реализации этой великой миссии науки – искоренение очагов зла и насилия (Но уж когда будет разбит последний реакционный притон на Земле…), то второй – на грандиозный результат, которым она увенчается (…воображаю, как заживет человечество!). По замечанию выдающегося отечественного лингвиста Н. Д. Арутюновой, модус восприятия (в данном случае: «воображаю») вместе с «как – придаточным» всегда образует событийное словосочетание, в котором местоимение «как» замещает зависимое от глагола наречие, даже если это наречие не эксплицировано [16]. В рассматриваемом предложении такое наречие или даже группа наречий легко выделяется из контекста: «… как безгранично счастливо, полноценно заживет человечество».