Кобзарь - Шевченко Тарас Григорьевич. Страница 22
ЛЕБЕДИН
«Сирота я из Олыпаны,
Сирота, бабуся…
Отца ляхи замучили,
А меня… боюся
Даже вспомнить, мое сердце,
Увезли с собою.
Не расспрашивай, родная,
Что было со мною.
Сколько плакала, молилась,
Сердце надрывала!
Не хватало слез, голубка,
Душа замирала.
Кабы знала, что увижу
Друга дорогого, —
Молча б вытерпела муки
За одно то слово.
Ты прости, прости, голубка,
Может, согрешила,
Может, бог меня карает,
Что я полюбила,
Полюбила молодого.
И что тут поделать?
Полюбила, как умела,
Как сердце велело.
Не за себя, не за батька
Молилась в неволе, —
За него молилась богу,
Чтоб дал ему долю.
Карай, боже, карай, правый,
Все скажу, что было:
Страшно молвить, чуть я душу
Свою не сгубила.
И наверно б, на себя я
Руки наложила,
Да как вспомню сиротину, —
Боже ты мой милый!
Кто ж его на белом свете
Приветит, не бросит?
Кто про долю, про недолю,
Как я, порасспросит?
Кто обнимет крепко-крепко,
Как я, горевого,
Кто подарит сиротине
Ласковое слово?
Так я думала, бабуся,
И сердце смеялось:
Я сама на свете круглой
Сиротой осталась.
Только он один на свете,
Один меня любит.
Как узнает, что решилась, —
И себя загубит.
Так я думала, молилась,
Ждала, поджидала.
Нет и нету — не приходит,
Одна я осталась!»
И заплакала. Черница
Склонилась над нею,
Опечалилась.
«Бабуся,
Скажи ты мне, где я?»
«В Лебедине, моя пташка,
Ты лежишь больная».
«В Лебедине? А давно ли?»
«Третий день, родная».
«Третий, третий… Погоди-ка…
Пожар над водою…
Лейба… Вечер…
Майдановка… {18}
Зовут Галайдою…»
«Галайдой себя, Яремой
Называл, родная,
Тот, что спас тебя…»
«Где? Где он?!
Теперь все я знаю!..»
«На неделе обещался
За тобой явиться».
«На неделе!
Близко! Близко!
Будет мне томиться!
Вышел, вышел срок, бабуся,
Несчастной судьбине!
Тот Галайда — мой Ярема!..
По всей Украине
Его знают! Я видала,
Как села пылали!
Я видала — каты-ляхи
Все дрожмя дрожали,
Как услышат про Галайду!
Знают они, знают,
Кто такой он и откуда,
За что их карает.
Отыскал меня в неволе,
Орел сизокрылый!
Прилетай же, ж›й соколик,
Голубочек милый!
Ах, как весело на свете,
Как весело стало!
Сколько дней прошло, бабуся?
Еще три осталось?
Ах, как долго!..
«Загребай, мама, жар, жар, —
Будет тебе дочки жаль, жаль…»
Ах, как весело на свете!
А тебе, бабуся?»
«На тебя гляжу я, пташка,
Гляжу, веселюся».
«Что ж, бабуся, не поешь ты?»
«Бывало, певала…»
Тут к вечерне зазвонили,
Оксана осталась.
А черница, помолившись,
В храм заковыляла.
Через три дня там Исайя,
Ликуй! возглашали:
Утром рано там Оксану
С Яремой венчали.
А под вечер мой Ярема,
Хлопец аккуратный,
Чтоб не сердить атамана,
Поскакал обратно
Ляхов резать.
И с Максимом
В Умани справляет
Пир кровавый. А Оксана
Сидит поджидает,
Поджидает, не едет ли
С дружками Ярема:
Чтоб из кельи взять Оксану
И ехать до дому.
Не тоскуй, молися богу,
Поджидай, Оксана.
А покамест — на пожары,
На Умань {19} я гляну.
ГОНТА В УМАНИ
Похвалялись гайдамаки, На Умань идучи:
«Из китайки да из шелка Будем драть онучи».
Проходят дни, проходит лето,
А Украина знай горит;
Сироты плачут. Старших нету,
Пустуют хаты. Шелестит
Листва опавшая в дубровах,
Гуляют тучи, солнце спит;
И слова не. слыхать людского,
Лишь воют волки у села,
Останки панские таская:
Кормились ими серых стаи,
Пока метель не занесла
Объедки волчьи…
Но и вьюга не укрыла
Палачей от кары.
Ляхи мерзли, а казаки
Грелись на пожарах.
Землю, спавшую под снегом,
Весна разбудила,
Муравой-травой одела,
Цветами покрыла.
В поле жаворонок звонкий,
Соловей на вербе
Пробужденную встречают
Землю песней первой.
Рай цветущий! Для кого же?
Для людей? А люди?…
Ходят мимо — и не смотрят,
Посмотрят — осудят.
Кровью надобно подкрасить,
Осветить пожаром
Рай земной — тогда и будет
Хорошо, пожалуй…
Чего нужно? Люди, люди,
Когда же вам будет
То, что есть на свете, мило?
Чудные вы, люди.
Не смирила весна злобы,
Не уняла крови.
Страшно видеть, а как вспомнишь, —
Так было и с Троей.
Было, будет.
Гайдамаки Гуляют, карают,
Где пройдут — земля пылает,
Кровью подплывает.
Не родной хоть он, не кровный
Сынок у Максима —
Поискать такого надо
Хорошего сына.
Батько режет, а Ярема
Не режет — лютует,
Со свяченым на пожарах
Днюет и ночует,
Не милует, не минует —
Карает сурово,
За ктитора платит ляхам,
За отца святого,
За Оксану… холодеет,
Вспомнив об Оксане…
А Максим: «Гуляй, Ярема!
Пока доля встанет,
Погуляем!»
Погуляли Казаки до срока.
От Киева до Умани
Легли ляхи впокот.
Словно туча, гайдамаки
Умань обступили,
До рассвета, до восхода
Умань подпалили.
Подпалили, закричали:
«Карай ляхов снова!»
Покатились, отступая,
Бойцы narodowi {20}.
Побежали старцы, дети,
Хворые, калеки.
«Гвалт! Ратуйте!»
Полилися Кровавые реки.
Море крови. Атаманы,
Стоя средь базара,
Кричат разом: «Добре, хлопцы!
Кара ляхам, кара!»
Но вот ведут гайдамаки
С езуитом рядом
Двух подростков. «Гонта! Гонта!
Твои, Гонта, чада.
Раз католиков ты режешь,
То зарежь и этих.
Что же смотришь?
Твои, Гонта,
Католики-дети.
Подрастут, тебя зарежут —
И не пожалеют…»
«Пса убейте!
А щенят я —
Рукою своею.
Признавайтесь перед всеми,
Что веру продали!»
«Признаемся… Мать учила… Мать…
А мы не знали!..»
«Замолчите! Боже правый!..»
Собрались казаки.
«Мои дети — вражьей веры…
Чтобы видел всякий,
Чтоб меня не осудили
Братья гайдамаки, —
Не напрасно присягал я
Резать ляхов-катов.
Сыны мои! Мои дети!
Малые ребята!
Что ж не режете вы ляхов?»
«Будем резать, будем!..»
«Нет, не будете, не верю:
Проклятою грудью
Вы кормились. Католичка
Вас на свет родила.
Лучше б ночью вас приспала,
В реке б утопила!
Греха б меньше. Умерли бы,
Сыны, не врагами,
А сегодня, сыны мои,
Отцу горе с вами!
Поцелуйте ж меня, дети,
Не я убиваю,
А присяга». И свяченый
На них подымает! {21}
Повалились, захлебнулись.
Кровь, слова глотали:
«Тату… Тату… Мы-не ляхи!
Мы…» И замолчали.
«Закопать бы?…» —
«Нет, не нужно — Католики были.
Сыны мои! Мои дети,
Что вы не убили
Мать родную, католичку,
Что вас породила,
Ту, проклятую, что грудью
Своей вас кормила!
Идем, друже!»
Взял Максима,
Побрели базаром.
Снова вместе закричали:
«Кара ляхам, кара!»
И карали: страшно-страшно
Умань запылала.
Ни в палатах, ни в костеле
Ляхов не осталось,
Все легли. Такое видеть
Прежде не случалось.
Пламя в небо полыхает,
Умань освещает.
Католическую школу
Гонта разрушает.
«Ты моих детей учила
На позор, измену!
Ты учила неразумных, —
Разносите стены!
Бейте! Жгите!»
Гайдамаки
Стены развалили.
Головами об каменья
Езуитов били,
А школяров — тех в колодцах
Живьем утопили.
До ночи глубокой палили и били;
Души не осталось, кого бы казнить.
«Где вы, — кричит Гонта, — людоеды, скрылись?
Детей моих съели, постыло мне жить!
Тяжело мне плакать, не с кем говорить!
Сынов моих милых навеки не стало;
Где вы, мои дети? Крови, крови мало!
Шляхетской мне крови хочется испить!
Хочу, хочу видеть, как она темнеет,
Как она густеет… Что ветер не веет,
Ляхов не навеет! Постыло мне жить!
Тяжело мне плакать! Звезды в небе ясном!
Сокройтесь за тучу — не нужен мне свет!
Я детей зарезал! Горький я, злосчастный,
Куда притулиться? Нигде места нет!»
Так метался Гонта.
А среди базара
Столы гайдамаки накрывают в ряд.
Мед несут, горилку, с яствами спешат.
Над лужами крови, в зареве пожаров
Пир идет последний.
«Гуляйте, сыны!
Пейте — пока пьется! Бейте — пока бьется! —
Максим возглашает. — А ну-ка, кобзарь,
Ахни плясовую — пусть земля трясется
От гульбы казачьей, — такую ударь!»
И кобзарь ударил;
«А мой батько был шинкарь, Чеботарь;
А мать была пряха Да сваха.
Братья-соколы росли, Привели
И корову из дубровы
И мониста принесли.
А я себе — Христя
В монисте;
На паневе листья
Да листья,
Черевики да подковы.
Пойду утром я к корове,
И корову напою,
Подою,
Да с хлопцами постою,
Постою».
«Ой, гоп среди круга!
Не журись, моя старуха,
Закрывайте, дети, дверь,
Стели, старая, постель!»
Все гуляют. Где же Гонта?
Что он не гуляет?
Что не пьет он с казаками?
Что не подпевает?
Нету Гонты. Не до песен
Ему — не иначе…
А кто поздно по Умани
В кирее казачьей
Ходит-бродит одиноко,
Как тень на кладбище,
Груды мертвых разрывает,
Все кого-то ищет?
Отыскал два детских тела
И пустым базаром,
Пробираясь через трупы,
В зареве пожаров,
Их уносит. Это Гонта,
Горем удрученный,
Сыновей несет, укрывши
Киреею черной,
Чтоб предать земле казачье
Тело по порядку.
Переулками проходит
Темными украдкой.
Пусть никто того не видит
И никто не знает,
Как сынов хоронит Гонта
И как он рыдает.
Вынес в поле, от дороги
В сторону шагает.
И ножом копает яму.
А Умань пылает,
Озаряет степь, могилу,
Детям в лица светит…
Будто спят в одежде мирно,
Набегавшись, дети.
Что же Гонту в дрожь кидает,
Будто клад скрывает
Гонта ночью? По Умани
Его окликают.
Как не слышит — роет Гонта
Ножом, что лопатой.
Сыновьям в степи готовит
Просторную хату.
Приготовил. Кладет рядом
Сыновей в ту хату.
Слышит Гонта, снова слышит:
«Мы не ляхи, тату!»
Кумачовый из кармана
Платок вынимает.
Крестит их, целует в очи,
Платком покрывает.
Покрывает по закону
Головы казачьи.
Приоткрыл, взглянул еще раз…
Горько-горько плачет…
«Сыны мои! Поглядите
На мать-Украину.
За нее и вы погибли,
И я тоже сгину.
А кто меня похоронит?
В чужедальнем поле
Кто заплачет надо мною?
Доля моя, доля!
Несчастливая, лихая,
Горькая судьбина,
Для чего детей послала,
Меня не убила?
Лучше б меня проводили,
Как я провожаю».
Осенил крестом последним,
Землей засыпает:
«Почивайте, мои дети,
В могиле унылой.
Для сынов другой постели
Мать не постелила.
Без цветов в земле холодной
Почивайте, дети.
За меня молите бога:
Пусть на этом свете
Покарает страшной карой —
Иного не чаю.
Только вы меня простите,
Я вам все прощаю».
Закопал, сровнял с землею,
Чтоб не видно было,
Чтоб никто не знал на свете
Сыновей могилы.
«Почивайте. Поджидайте:
Скоро постучуся.
Не дал вам дожить я веку —
Сам не заживуся.
И меня убьют. Скорей бы!
Да кто закопает?
Гайдамаки! Напоследок
С ними погуляю!»
И пошел понуро Гонта,
Идет, спотыкнется,
Глянет Гонта на пожары,
Глянет, усмехнется.
Страшно, страшно усмехался,
На степь озирался…
Вытер слезы… Будто канул —
В дыму затерялся…
вернуться
вернуться
вернуться
вернуться