Сад вечерних туманов - Энг Тан Тван. Страница 41

Глава 12

Убийство Верховного комиссара продолжало будоражить наши мысли до самого конца года. По всей стране моральный дух среди работавших на земле и в шахтах упал еще ниже, и все больше и больше семей европейцев паковали вещички и уезжали из Малайи навсегда.

Рождество в Маджубе встретили в подавленном настроении. Я отклонила большинство приглашений на празднества. Люди по-прежнему заезжали в Дом Маджубы по выходным на браай Магнуса. Гости бывали разные: отставные адвокаты из К-Л, пытавшиеся говорить со мной о праве, инженеры из Департамента общественных работ, врачи, индийские священники-англикане, старшие офицеры полиции, малайские госслужащие. В первые недели в Маджубе я считала себя обязанной появляться на этих сборищах, но вскоре ходить на них перестала. С тех самых пор, как вырвалась из лагеря, я не могу переносить долгое нахождение в толпе.

Магнус позволил силам безопасности разбить лагерь на принадлежавшей ему земле. Иногда я проходила мимо луга и видела палатки, поставленные солдатами 1-го Гордонского горнострелкового полка или Собственного Е. В. Короля полка Йоркширской легкой пехоты, которые патрулировали джунгли и горы. Большинство солдат были примерно моего возраста, а многие – моложе.

Спустя пять месяцев после гибели Гарни в Куала-Лумпур прилетел генерал Джеральд Темплер, чтобы заступить на пост Верховного комиссара. Магнус рассказывал мне что-то всякий раз, когда я обедала в Доме Маджубы, эти обрывки новостей походили на караван-сарай на пустынном горизонте: духи миража, не имевшего ко мне отношения. Все мои силы уходили на уроки в Югири.

Я радовалась упражнениям в стрельбе из лука с Аритомо. Познать «путь лука» значило больше, чем поразить цель. Главным в кюдо, убеждал Аритомо, было обучить разум, укрепить нашу сосредоточенность, используя каждое ставшее ритуалом движение, которые мы проделывали на стрельбище.

– С момента выхода на позицию для стрельбы вы должны дышать правильно, – говорил он. – Ваши вдохи и выдохи должны соответствовать всякому движению, какое вы совершаете, пока стрела не вылетела – не просто из ваших рук, но и из вашего сознания.

Каждый урок мы начинали, сидя в молчании несколько минут; очищали свои мысли от всего отвлекающего. Я обнаружила, что в голове у меня хороводит сумятица. Мне трудно было сидеть и не думать вообще ни о чем. Даже с закрытыми глазами я сознавала все вокруг себя: шелест ветра, пробег птицы по черепице крыши, зуд в ноге.

– Ваш разум просто как лента липучки для мух, свисающая с потолка, – укорял Аритомо. – Любая мысль, пусть мимолетная и непоследовательная, липнет к нему.

Он предписал мне исполнять каждую мелочь в восьми необходимых для произведения стрельбы действиях, вплоть до последовательности дыхания, и я ощущала удовлетворение, выполняя строгие, превращенные в ритуал движения. Я выработала собственный способ выверенного дыхания и чувствовала, как постепенно дух и тело сливаются в гармонии. Со временем я пришла к пониманию: предписывая, как я должна дышать, кюдо указывал, как я должна жить. В промежутке между спуском тетивы и попаданием стрелы в мишень я открыла для себя тихое местечко, куда могла укрыться, щелку во времени, где могла спрятаться.

Когда мы вдвоем стояли на рубеже стрельбища, мне представлялось, что мы выглядим как пара бронзовых лучников на его столе. Я радовалась, видя, как стрелы летят из моего лука.

Поначалу было трудно: стрелы зачастую разлетались во все стороны или падали, не долетев до матто [163].

– Вы слишком рано утрачиваете связь со стрелой, – говорил Аритомо. – Сохраняйте ее в своем сознании, говорите, куда ей лететь, и направляйте на всем пути до матто. А когда она поразит цель, оставайтесь вместе со стрелой еще мгновение.

– Она не живая, – ворчала я. – Она никого не слушается.

Жестом попросив меня посторониться, он поднял свой кю и вставил стрелу в тетиву. Натянул тетиву до предела – когда лук согнулся, с его жестких оплеток в воздух взлетели облачка мельчайшей пыли. Навел стрелу на матто и закрыл глаза. Я слышала, как удлинялось и стихало его дыхание, все тише и тише, пока не стало казаться, будто Аритомо и вовсе перестал дышать.

«Пускай стрелу, – мысленно подгоняла я его. – Пускай!»

Улыбка заиграла на его губах: «Еще рано».

Уверена, что я не видела, как шевелятся его губы, а вот что голос его звучал у меня в голове – это точно!

Держа глаза закрытыми, Аритомо спустил тетиву.

Почти сразу же я услышала, как стрела поразила матто. Аритомо открыл глаза, и мы оба повернулись посмотреть на мишень в шестидесяти футах [164] от нас. Оперенный конец стрелы торчал из нее, тень ее линией прочертила круг, превратив мишень в циферблат солнечных часов. Даже с того места, где стояла я, было видно, что он послал стрелу в самое яблочко.

В дни, когда лил слишком сильный дождь, чтобы работать в саду, Аритомо проводил уроки у себя в кабинете. Войдя в комнату, он кланялся портрету императора, не обращая внимания на меня, отворачивавшуюся, чтобы скрыть свое негодование. Он подробно рассказывал об истории садоводства, приноравливая свои уроки к тому, чем мы занимались в саду до того, как погода загнала нас в помещение. Он учил меня тонкостям, разъяснял принципы и приемы, переданные ему отцом. Прикалывал к пробковой доске большой лист бумаги и сплошь покрывал его карандашными рисунками, передавая зрительно свое учение. Аритомо никогда не позволял мне сохранять эти рисунки: закончив урок, рвал лист в клочья.

Однажды в конце урока я заметила на столе листок бумаги, прижатый камнем. Вытащила его и поднесла к свету. Это оказался оттиск с изображением ирисов, на бумаге виднелись крапинки плесени, словно ржавые споры на листе папоротника.

– Ваш? – спросила я, памятуя о фонариках, сожженных нами в ночь Праздника середины осени несколько месяцев назад.

– Так, пустяк, не так давно сделал. Один коллекционер из Токио хочет его купить.

– У вас есть другие оттиски? Хотелось бы на них взглянуть.

Аритомо достал из коробки несколько гравюр. На них изображались не цветы, как я ожидала, а демоны, воины и разгневанные боги, размахивавшие над головами мечами и секирами. Мельком проглядев, я вернула ему оттиски, не скрывая своей неприязни.

– Персонажи наших мифов и народных сказок, – сказал он. – Воины и разбойники из «Суикоден», японского перевода китайского романа «Шуй ху чжуань» [165].

Название было стрелой, пущенной из моей юности.

– «Речные заводи», – произнесла я. Книга, классика китайской литературы, известная большинству китайцев, даже тем, кто вроде меня были немы на родном для себя языке. – Я прочла его, когда мне было пятнадцать лет. В переводе Уэйли. До конца не дочитала, но не думаю, что в книге были рисунки вроде этих.

– На старинных укиё-э часто изображались герои этого романа, – сказал Аритомо. Подумал немного, достал из буфета футляр из сандалового дерева и поставил его на стол. Я была в кожаных перчатках, которые одевала, когда не работала в саду. И вот я стояла и смотрела, как он натягивает на руки пару нитяных перчаток, и отыскивала в выражении его лица хоть намек на насмешку, только ничего такого не было.

Аритомо отпер футляр и осторожно достал из него книгу.

– Это экземпляр «Суикоден». Ему уже два века, – сказал он. – Иллюстрации были вручную сделаны самим Хокусаем.

Видя, что я понятия не имею, о ком он говорит, Аритомо вздохнул:

– Вы, должно быть, видели картину, изображающую большую волну, неподвижно застывшую перед тем, как обрушиться обратно в море. Внутрь этой волны попала небольшая лодка, в отдалении видна гора Фудзи.

– Конечно, видела. Картина известная.