Сад вечерних туманов - Энг Тан Тван. Страница 46

– Сколько времени вы пробудете здесь?

– Не знаю. Не очень долго.

Когда через полчаса мы возвращаемся к пруду, она останавливается и оглядывается вокруг.

– Судя по тому, что вы мне рассказали, здесь все дело в эстетике, верно? Я имею в виду сад.

– Конечно же, нет. Сад должен запасть вам в душу. Он должен изменить ее, опечалить ее, ободрить ее. Он должен заставить вас принимать недолговечность всего в жизни. Миг, когда последний лист должен вот-вот упасть, оставшийся лепесток вот-вот облететь – этот миг вбирает в себя все прекрасное и горестное, что есть в жизни. Моно-но аварэ, как называют это японцы.

– Какой-то нездоровый взгляд на жизнь.

– Мы все умираем, – говорю. – День за днем, секунда за секундой. Каждый вздох, который мы делаем, истощает те ограниченные запасы, с какими все мы рождаемся.

Я вполне понимаю: ее не интересует такая тема, как смерть, она, как и великое множество молодых, убеждена, что к ней она никакого отношения не имеет.

– Я смогу приступить завтра, – говорит она. – Я должна идти: у меня есть еще один сад, о котором надо заботиться.

– Уверена, дорогу к выходу вы легко найдете. И не забудьте вашу собаку.

Вималя ушла, а я стою у кромки пруда и долго провожаю ее взглядом. В голове я вновь слышу голос Аритомо: «Делай все правильно, и сад сам все запомнит». Все эти годы я порой задумывалась: отчего он никогда не хотел передать свои мысли бумаге, отчего так боялся, что его идеи украдут и воспроизведут. Проведя долгое время вдали от Югири, я сейчас начинаю понимать, по-настоящему понимать, что у него было на уме. Уроки воплощены в каждом дереве, в каждом кусте, в каждом виде, которым я любуюсь. Он был прав: я вверила все, чему он меня учил, своей памяти. Вот только сосуд пошел трещинами. Если я не запишу всего этого, кто окажется способен расшифровать его указания, когда я уже буду не способна довести их до чьего-либо понимания, когда сама я не смогу больше понимать, что говорю?

Тацуджи приходит работать с укиё-э по утрам в девять часов, оставаясь еще на час-другой после обеда. Я велю А Чону попозже подать ему чай и что-нибудь перекусить. Время от времени замечаю, как историк бродит на участках сада около дома: у него хватает соображения не забираться поглубже без моего позволения. Взгляд его всегда сосредоточен, даже когда он просто сидит на лавочке. Из окна кабинета я часто вижу его читающим какую-то тоненькую старую книжицу в твердой обложке: ноги вытянуты и скрещены у коленей, он сидит до того неподвижно, что, кажется, уже стал еще одним камнем в саду.

Утро я провожу, записывая поручения для Вимали, делая это как можно более подробно. Весть о моем возвращении в Югири уже разлетелась, я стала получать записки и письма от людей, о которых и не слыхивала, с просьбами разрешить им посетить сад. Приглашения рассказать об Аритомо и его саде пришли из Управления Камеронского нагорья по туризму, клуба «Ротери», Ассоциации высокогорных путешественников, клуба «Экспаты» [170], Садоводческого общества Танах-Раты. Я все утро провожу, перебирая их и… выбрасывая.

Как раз тогда оно и происходит. Как и прежде – никакого предуведомления.

Разворачиваю извлеченное из конверта письмо и постепенно соображаю, что бумага у меня в руке заполнена неразборчивыми каракулями. Мир вокруг затихает настолько, что я, кажется, способна расслышать, как течет во мне кровь. Немного погодя (наверное, не больше, чем через минуту-другую) беру другой листок бумаги. Руки дрожат. Написанное на нем также не поддается прочтению. Поднимаю взгляд на кучу книг на столе и обнаруживаю, что названия на их корешках тоже невозможно расшифровать. Притягиваю к себе блокнот и пишу что-то на его странице, но слишком уж дрожит рука. Делаю несколько вдохов и выдохов, пока не чувствую, что готова, и затем медленно вывожу печатными буквами свое имя. Хотя усвоенный рукой навык убеждает меня, что пишу я имя правильно, на бумаге оно выглядит строчкой неведомых иероглифов.

Панический страх гонит меня из кабинета. В коридорах запутываюсь: как будто попала в лабиринт. Тацуджи окликает меня, когда я проношусь мимо него. Заслышав поодаль какой-то слабый стук, иду на него и попадаю в заднюю часть дома. А Чон рубит овощи на кухне, его широкий тесак отбивает ритм на толстой разделочной доске. Удивленный моим появлением, он поднимает голову. Откладывает тесак, отирает руки о полотенце и приносит мне стакан воды. Тацуджи заходит следом за мной на кухню и удивленно смотрит на меня. Беру у А Чона стакан, с облегчением замечая, что рука дрожит уже намного меньше. Медленно пью воду, а когда допиваю, то понимаю, что все еще держу что-то в руке. Распрямляю пальцы – в ладони смятый комок бумаги. Расправив его, разбираю свое имя: буквы корявые и неясные, но узнаваемые.

Сворачиваю листок и велю А Чону повесить у входа уведомление для тех, кто заявится, чтоб даже не надеялись, что их пустят в сад. Однако сама понимаю: все равно придут.

Гостиница «Коптильня», похоже, не очень изменилась за последние сорок лет. Пурпурные бугенвиллеи по-прежнему в цвету, они стали еще гуще, сплошь покрывают ложнотюдоровские стены до самой крыши. Картинки сцен охоты на лис все так же висят внутри. В вестибюле полно туристов.

Я по привычке прихожу рано. Официант подводит меня к столику на террасе розового сада. Престарелые европейцы сидят на солнышке, наслаждаясь чаем с лепешками. Воздух напоен благоуханием роз.

Окружающее спокойствие меня не успокаивает. Я все еще взволнованна, перепугана, если быть честной (а я должна, вынуждена быть честной), тем, что случилось утром. Нейрохирурги предупредили меня, что такие случаи будут происходить все чаще и чаще, а их продолжительность всякий раз будет возрастать. Они не докопались до причины столь быстрого разрушения моего мозга. У меня нет опухоли, я не страдаю слабоумием, меня не донимают припадки. «Вы из более везучих, – заявил мне последний из множества нейрохирургов, к которым я обращалась. – Бывают случаи, когда афазия наступает сразу же – и полная».

Эмили прибывает несколько минут спустя, усесться в кресло ей помогает ее шофер, по виду почти такой же старый, как и она. Я предложила забрать ее из Дома Маджубы, когда она пригласила меня на чай, но она предпочитает, чтоб ее возил собственный слуга. После случившегося этим утром я рада, что она отказалась от моего предложения. Ведя машину из Югири, все время боялась, как бы дорожные знаки вдруг не стали непостижимыми для меня.

– Вы по-прежнему занимаетесь тайцзи [171], – говорю я. – Могу сказать: походка у вас, как у женщины лет на десять моложе.

Эмили отпускает шофера и улыбается:

– Стараюсь каждое утро хоть коротенькие упражнения выполнять, лах. Было время, раз в неделю других учила, но теперь я для этого слишком стара.

Еще несколько минут – и нам приносят чай. Эмили впивается зубами в лепешку, и я отвожу взгляд, когда клубничный джем кровенит ей кончики губ. Она утирает рот, медленно жует и проглатывает.

– Как твоя семья?

Она уже спрашивала меня об этом, когда мы вместе ужинали в Доме Маджубы несколько вечеров назад.

– Мой отец умер год спустя после Мердека. Хок, мой старший брат, перебрался с семьей в Австралию. Погиб в автодорожной катастрофе несколько лет назад. Я не близка с его женой и сыновьями.

Пожилая китайская пара, которую препровождали к их столику, приветствовала Эмили.

– Они занимались тайцзи у меня в классе, – пояснила она, склонившись пониже над столом. – Тебе надо тоже позаниматься. В классе новая преподавательница. Очень толковая: я сама ее учила.

– Чуточку поздновато для меня.

Она смотрит мне в глаза:

– Ты больна, так ведь?

Я кладу нож на тарелку и молча кляну Фредерика за длинный язык.