Сад вечерних туманов - Энг Тан Тван. Страница 48

– На вашем месте я не тратила бы понапрасну деньги на эти книжки. В них одна чепуха – во всех до единой. Их писали люди, никогда его не знавшие.

– Некоторые из теорий и впрямь вполне достоверны, – говорит Тацуджи.

– Какие? – Я бросаю ему их скопом без особого выбора: – Та, что утверждает, будто его похитили коммунисты? Или та, будто тигр растерзал и съел его? Кое-кто даже считает, что он был шпионом и его отозвали на родину, в Японию.

– Если он и в самом деле вернулся в Японию, то никто его не видел.

– А знаете, какая из теорий мне нравилась больше всего? – спрашиваю я. – История, которую мне поведал бомох… это малайский знахарь-колдун. Одна местная, из коренных, ведьма влюбилась в Аритомо и чарами своими заманила его жить с нею в джунглях.

– Я помню то утро, когда прочел об исчезновении Аритомо-сэнсэя в газете, – вспоминает Тацуджи. – Именно в тот момент он сделался для меня реальной личностью, а не просто именем. Странно, не правда ли, что человек становится реальным, только когда он исчезает?

Слоновьи уши папоротников между скалами мерно колышутся, и на мгновение мне кажется, что они силятся подслушать наш разговор.

– А как по-вашему: что с ним на самом деле случилось? – спрашивает Тацуджи.

– Взгляните вокруг, – моя рука описывает круг в воздухе, будто набрасывая невидимое лассо на горы. – Вы знаете, как легко сбиться с пути в джунглях? Всего один неверный поворот – и вы вдруг перестаете понимать, по какой тропе шли. – Я указываю на уступ позади нас, на трещину, взбегающую по его склону. – Видите обзорную вышку, проглядывающую вон там, среди деревьев? Его излюбленная тропа проходит мимо. Думаете, вы смогли бы выбраться из джунглей, если бы там сбились с тропы?

– Наверное, нет.

– Здесь, наверху, в горах, люди и сегодня пропадают в джунглях. Такое случается довольно часто, хотя в газетах об этом не пишут. А сорок лет назад нагорье не было таким ухоженным, каково оно сегодня. Тогда это место было гораздо более диким.

Тацуджи неспешным долгим взглядом обводит горы. Направляясь к уступу склона, я рассказываю ему о даосских символах, которые Аритомо запечатлел игрой света и тени на лужайке внизу. Он подносит ко лбу ладонь, загораживая глаза, и всматривается вниз.

– Я их не вижу.

– Слишком много тени от облаков, – поясняю я.

Но, когда позже мы проходим мимо лужайки, я понимаю: не облака стерли символы, а растущая как придется трава. Граница между положительным и отрицательным, мужским и женским, тьмой и светом пропала. Как и многие другие чудеса Югири, элементы инь и ян, созданные Аритомо, основаны на иллюзии, видимыми они становятся только при наличии необходимых условий.

– Почему вы приехали сюда увидеться с ним? – спрашивает Тацуджи.

– Я попросила его спланировать сад в память о моей сестре, – отвечаю, – но он отказался от моего заказа.

– Зато принял вас как ученицу.

– Сказал, что научит меня, как самой создать сад. Еще одна пара рук для работ в саду для него не была лишней, и нужно было, чтоб кто-то переводил его указания рабочим. Так он сам говорил мне.

– Сомневаюсь, что вы сами в это верите.

– У меня всегда было такое чувство, что… – я запинаюсь, боясь ляпнуть глупость. – Я всегда чувствовала, что у него были иные причины для желания учить меня. Но он мне о них никогда не говорил, – добавляю я. – А я никогда его не спрашивала.

Сама я перестала гадать об этом много лет назад, но с возвращением в Югири вопрос сам собою всплыл едва ли не к самой поверхности сознания и плавал там, преломленный водами времени.

– Вы познакомились с ним в первую неделю октября 1951 года, – говорит Тацуджи.

И опять глубина его познаний и впечатляет, и тревожит меня.

– Это было на другой день после того, как коммунисты убили Верховного комиссара.

– Я читаю книгу мистера Преториуса о Чрезвычайном положении – «Красные джунгли». Захватывающе: я не знал, что вместе с коммунистами сражались японские солдаты.

Мы продолжаем нашу прогулку. Тацуджи останавливается в каждом месте, откуда открывается вид, внимательно осматривает каждый каменный фонарь, каждую статую, поэтому лишь спустя почти час наша прогулка вновь приводит нас к павильону. Рабочие Вимали повымели листья и расчистили территорию вокруг него. Лапы лотосов, вытащенные из пруда, сложены на берегу в одну кучу. Стая карпов подплывает к нам: разлохмаченный оранжево-белый флаг тянется сквозь мрачную воду. В голове я слышу эхо своего же голоса из давней поры, декламирующего строчки стихотворения: «Порожденье Земли и Воды…»

Тацуджи смотрит на меня, и я понимаю, что бормочу эти строчки вслух.

– Как продвигается работа с укиё-э? – спрашиваю.

– Я почти закончил их осмотр и запись своих заметок, – отвечает он. – Вы говорите или читаете по-японски?

– Нихон-го? [176] Да. Выучила, когда в лагере была.

В памяти возникает заброшенная деревушка скваттеров в нескольких милях от Куала-Лумпура, в которой я однажды побывала – там производили фотосъемки для слушаний о военных преступлениях. Японцы отвели жителей деревни на ближайшее поле и перед тем, как расстрелять, заставили их рыть для самих себя могилы. Сквозь выломанные двери и окна домов перед моими глазами мельтешили столы и стулья, детская качалка-лошадь, лежащая на боку, кукла на полу. У входа на стене разграбленной продуктовой лавки висел плакат на английском, убеждавший жителей пользоваться японским языком. Кто-то перечеркнул красным слово «нихон-го» и нацарапал снизу: «Британцы придут!»

Тацуджи говорит, и я возвращаю свое сознание к настоящему.

– Первый оттиск укиё-э был сделан в начале 1940 года, судя по надписи Аритомо на обороте, – сообщает историк.

– Это год, когда он приехал в Малайю.

– Оставив, возможно, позади себя свой позор?

– Позор? – мой взгляд делается резок.

– Немного уже на свете людей из тех, кто мог об этом знать, – говорит Тацуджи. – Аритомо-сэнсэй получил заказ создать сад для члена императорской семьи…

– Но он ушел в отставку. Он сам мне это сказал. Не желал жертвовать своим воображением ради удовлетворения капризов клиента.

– И это все, что он вам сказал?

– Что же произошло на самом деле, Тацуджи?

– Велись споры. Они ожесточились друг против друга. Аритомо лишился заказа еще до того, как работа была завершена хотя бы на треть. Стало еще хуже, когда император уволил его. Об этом все слышали. Для него это стало чудовищной потерей лица. С того самого момента он больше не мог называться садовником императора.

– Этого он мне никогда не говорил, – произношу я тихо.

– В последние несколько лет я беседовал с немногими из здравствующих людей, которые знали его…

Историк смотрит на воду, на цветы лотоса, склоняющиеся под ветерком.

– В чем это вы стараетесь меня убедить?

Он напоминает мне некоторых адвокатов, не способных говорить о сути дела.

– По-моему, – произносит он, ковыряя шелушащееся дерево перил, – Аритомо-сэнсэй играл в войне небольшую, но важную роль.

Резкий порыв нарушает созвучие ветра, зависшее под карнизом. Звук его резок и дисгармоничен. Рейки, замечаю я, злокачественно поражены ржавчиной.

– Он защитил множество людей от Кэмпэйтая, – говорю. – Он многих мужчин и мальчишек спас от угона на строительство бирманской железной дороги.

– Я убежден, что он работал на императора, когда имперская армия напала на Малайю.

– Но вы только что сказали мне, что император уволил его.

Понимаю, что звучит это, должно быть, так, будто я снова в зале суда и цепляюсь за несоответствия в показаниях свидетеля.

– Мне часто приходило в голову: не было ли это для него шансом искупить провинность, восстановить пошатнувшуюся репутацию? И это дало ему веский повод покинуть Японию.

– И заняться – чем? По-вашему, он был шпионом? – Я бросаю на историка скептический взгляд. – Готова признать, что такая мысль приходила мне в голову вскоре после того, как Аритомо пропал. Только я отбросила ее.