Сад вечерних туманов - Энг Тан Тван. Страница 60

До побережья Малайи оставалось девяносто миль, когда мне навстречу выползли дождевые тучи, высокие и темные. Капли дождя, твердые, как пули, разлетались в брызги на козырьке. У меня появилось мучительное ощущение, будто меня преследуют. Я крутился в кресле, осматривая небо сзади, и гадал: уж не американский ли истребитель, обнаружив меня, решил со мной поиграть? В небе было пусто, однако ощущение не собиралось покидать меня. Еще немного, и видимость упала до нуля: если я ничего не видел, значит, и меня никому видно не было…

Самолет раскачивало сшибавшимися потоками ветра и воды. У меня не хватало горючего, чтобы забраться повыше грозы. Я мог лишь держаться нынешнего курса и надеяться, что не врежусь в гору. Я то и дело сверялся с картой, необходимость быть каждую минуту наготове не позволяла мне думать ни о Терудзене, ни об отце.

Вскоре подо мной промелькнули слабые огоньки. Снова справившись по карте, я облегченно заорал. Я добрался до Кампонг-Пенью! Я ринулся с небес к посадочной полосе, однако расположение огней подавало сигнал: состояние полосы таково, что посадка невозможна. Но у меня другого выхода не было – нужно садиться там, но сначала требовалось убедиться, что посадка не будет стоить мне жизни. Пролетев чуть дальше, я нашел, примерно в миле влево, расчищенную полоску земли. Снизился над ней до бреющего полета и сбросил лишенную взрывателя бомбу, надеясь, что в темноте и потоках дождя она приземлится на что-нибудь мягкое. Освобожденный от этого жуткого груза самолет взвился ввысь. Я развернулся, направившись обратно к аэродрому, стараясь не потерять его из виду из-за грозы. Я сел, колеса затряслись по полосе, вызывая целое половодье. Еще миг – и я угодил в вереницу выбоин. Меня развернуло на полосе. Я услышал, как треснуло шасси. Голова врезалась в стекло, и я потерял сознание.

Очнулся я в скудно обставленной комнате. Какой-то мужчина, стоявший ко мне спиной, разглядывал в окно песчаный берег. Я узнал его и на мгновение подумал, что все еще вижу сон. До меня донесся шум волн. Мужчина обернулся. Я попробовал было сесть, но тут же скорчился от боли.

– У тебя два ребра сломаны, – сказал полковник Терудзен, подходя к моей койке. – Медик-офицер сделал все, что в его силах, жаль, что ему по силам только самое необходимое. У них отчаянная нехватка всего.

– А мой самолет? – спросил я.

– Наземная команда пытается понять, подлежит ли он восстановлению.

– Вы летели за мной от самого Баколода, – догадался я, припомнив ощущение, будто меня преследовали. Он поднес к моим губам стакан тепловатой воды. Я выпил ее всю, и он отер мне рот своим носовым платком. – Вы сумели сесть целым и невредимым, не то что я.

Вновь мной овладело ощущение, знакомое всякому неудачнику.

– А-а, но ведь того и следовало ожидать. Я же был твоим учителем, в конце концов.

– Кто-нибудь из моей группы еще здесь?

Теплая улыбка засветилась на его лице:

– Лейтенант Кендзи. У него двигатель забарахлил в то утро, когда пришел его черед лететь… три дня назад. Он аж языка лишился, когда меня увидел.

Его улыбка улетучилась.

– Неисправность устранили, и приказ свой он уже получил. Полетит завтра.

– Он моложе меня, – сказал я. – Ребенок еще. Я должен лететь первым.

– Ты совершенно не в состоянии вести самолет, Тацуджи! – прикрикнул он.

– Вам не следовало лететь за мной сюда, Терудзен-сан, – сказал я. – Вы нарушили приказ.

– Что сталось с твоим отцом?

Вопрос застал меня врасплох, и я не смог от него уклониться. Только какой смысл было уходить от его вопроса сейчас? Как писал ирландский поэт, «я взвесил все, подвел итог, сравнив грядущее с былым». Мне всего лишь этот миг в настоящем осталось прожить – и в нем умереть. И я медленно рассказал Терудзену, как в последний раз увидел своего отца.

– Как только мое назначение в токко-часть было утверждено, я отправился в сельское убежище нашей семьи в предгорьях Гунма-кен [209]. Отец перебрался туда, когда начались воздушные налеты. Токио американцы бомбили сильно, и я был рад увидеть нетронутыми обсаженные кленами аллеи моей юности. Листва готовилась сдаться на милость зимы: не помню, чтоб когда-нибудь видел листья на кленах такими красными – наверное, и на них наложила печать кровь войны. Я потянул за шнурок, свисавший у ворот. Мне казалось, я слышу, как дзинькает колокольчик в глубине дома. Несколько минут спустя звякнул отодвинутый засов. Я скрыл потрясение, которое испытал при появлении отца. Он никогда не был здоровяком, но сейчас выглядел особенно нескладным, костлявым, глаза смотрели обеспокоенно. Одет он был в старое серое юката, которое теперь ему было слишком велико.

– Ты не предупредил меня о своем приезде, – сказал он.

Довольно долго мы просто глядели друг на друга, как чужие. Потом я сделал то, чего не делал никогда прежде: я обнял его. Он гладил меня по голове, вновь и вновь повторяя шепотом мое имя. Наконец он отпрянул, улыбаясь. Несмотря на нескрываемую радость от нашей встречи, я чувствовал, что что-то неладно.

Мы пили чай на энгава. Мы часто так делали, и воспоминания успокаивали, хотя одновременно и пробуждали печаль. Я не ведал, как подступиться к тому, что должен был сказать – о полученном назначении. Некоторое время мы говорили лишь о том, что было до войны, но потом, к моему удивлению, отец сам заговорил о токко-программе вице-адмирала Ониши.

– Я получил указание строить больше самолетов для войны, – сообщил он. – Не будет иметь значения, если их качество оставит желать лучшего, лишь бы летали. Хватают их сразу, едва успеваем произвести.

Отец с отвращением покачал головой.

– Такова воля императора, – сказал я. – Самолеты помогут нам защититься от американцев.

Слова эти, столько раз слышанные по радио, на сей раз прозвучали лживо.

Отец растил меня со дня смерти моей матери, а потому мог понять причину моего приезда, просто заглянув мне в глаза. И он заплакал – беззвучно, с широко раскрытыми глазами. Он был главой одной из крупнейших в стране дзайбацу [210], и вид его, плачущего, потряс меня. Я понял: войну мы проиграем.

Я пробыл у отца пять дней. Больше мы вообще не заговаривали о войне. Настало мое последнее утро, когда, проснувшись, я почувствовал вокруг какую-то необычную тишину. Я вышел из дома и нашел отца в саду. Взгляд его был прикован к пруду, где когда-то плавали кои, а теперь совсем не было рыб. Отец был одет во все белое.

– Где слуги? – спросил я, а он ответил:

– Я отослал их.

Тон, которым были произнесены эти слова, перепугал меня: я как-то сразу понял, почему он оделся в белое и что собирается совершить.

– Не надо, ото-сан [211], – сказал я.

Он протянул мне руку. Я взял ее, почувствовав в отце памятную мне твердость. Он сжал мою руку и отпустил ее. Потом пошел в глубь дома. Я побежал за ним, звал его, но он не остановился, не оглянулся. Мы вышли к каре-сансуй — саду камней. Он сам его создал. Гравий был разровнен граблями, а на краю прямоугольника из белого песка постелен тростниковый мат. Я узнал лежавшие на нем мечи наших предков: длинный – катана, а рядом покороче – вакидзаси [212]. На подносе стояла чашка и небольшой кувшинчик с саке.

Отец разглядывал линии на гравии – беззвучную рябь, кругами расходящуюся из одной точки в центре. Или то была рябь, возвращающаяся к молчанию? У отца была привычка каждый вечер по возвращении с работы создавать новый узор. Так он отдыхал, отрешаясь от забот. Теперь же пояснил:

– Будда оставил на земле отпечаток своего большого пальца.

– Не делай этого.

Голос мой дрожал, зато отец был спокоен и целеустремлен, как корабль, входящий в безопасную гавань после штормового плавания в открытом море. Он опустился коленями на мат и налил в чашку саке. Меня охватило ощущение, будто я снова учусь летать на своем истребителе, легкие лишались кислорода, так что сознание едва не помрачалось в борьбе с невидимыми силами, приковывавшими небо к земле.