Сад вечерних туманов - Энг Тан Тван. Страница 58

Я знала, что каждая эра в японском календаре соответствует правлению какого-нибудь императора.

– Когда Хирохито стал императором?

– На Рождество 1926 года. А значит, Аритомо написал это в 1945-м. В мае 1945-го.

– За три месяца до того, как Япония сдалась.

Мысленно я вижу картинку: Аритомо сидит тут, в Югири, гравюру делает, тогда как я – все еще узница. И оба мы не ведаем друг о друге, не ведаем, что придет день и наши дорогу сойдутся…

Протягиваю руку и беру оттиск со стола. На пляже ряды каракатиц сушатся на деревянных рамах. Позади них кокосовые пальмы кланяются друг другу, их листья выгравированы до того тонко, что я едва ли не слышу, как шелестят они на соленом ветру. Всю эту сценку Аритомо поместил внутрь контура большой каракатицы, покрыв внешние кромки совмещенными оттисками каракатиц поменьше, выписанных просвечивающейся синей краской: тени на тенях.

– Древние китайцы называли каракатицу Писцом Океанского Бога, потому что она носит тушь в своем теле, – бормочу я. – Что-то такое Аритомо мне однажды рассказывал. Качество оттисков подходит для вашей книги?

Тацуджи опять прочистил горло.

– Большая часть из них – да. Не так хороши, как работы Канаоки [201], конечно. Так ведь, полагаю, с теми ничьи не сравнятся.

Я смотрю на него, и он поясняет:

– Канаоку помнят за реализм в творчестве. Конь, нарисованный им на стене дворца, говорят, по ночам выходил живой и скакал по поросшей травой земле под осенней луной.

– Некоторые из оттисков пострадали от сырости.

– Даже будь они все в клочках, я хочу, чтобы люди увидели их. Они войдут в мою книгу – с вашего позволения, разумеется.

Он вновь пристально рассматривает гравюру с рыбацким селением и произносит, смягчив голос:

– Это в первый раз, когда я вернулся с войны.

– Только люди постарше, вроде меня… вроде нас… помнят это теперь, – говорю я.

Он отрывает взгляд от укиё-э и смотрит на меня:

– Вам что, нездоровится?

Какое-то время я молчу.

– Вы говорили мне, что были военно-морским летчиком.

Он кивает.

– Вы где базировались? В Баттеруорте? Или Сингапуре?

Мне не дает покоя мысль, что он летел в той, первой волне самолетов, которые бомбили улицы Сингапура и Пенанга. А может, был в эскадрилье, которая потопила «Принца Уэльского» и «Рипалс» [202] у восточного побережья?..

Тацуджи, сощурившись, смотрит в окно, словно заметил что-то на горизонте.

– Мы базировались возле рыбацкого селения.

– Где это было?

Я шарю рукой у себя за спиной и подтягиваю стул из розового дерева. Сажусь поближе к нему.

Время тянется долго, он молчит.

Наконец начинает рассказывать – медленно, ровным голосом.

«В то утро, когда мне, по разнарядке, предстояло умереть, шел дождь. Я не спал. Всю ночь дождь несло с Южно-Китайского моря, вода хлестала по тростниковым крышам домиков, где мы квартировали. Сезон дождей уже должен был закончиться, а они все шли – день за днем.

Полковник Терудзен, мой пилот-инструктор, был уже на веранде, смотрел на песчаный берег. Между низкими тучами и морем вспыхивали молнии. «Никаких полетов сегодня», – сказал он, когда я присоединился к нему. Произнес он это с явным облегчением. В тот год ему исполнилось сорок, и я знал, что он переживет войну. И меня это радовало.

Небольшой аэродром располагался возле Кампонг-Пенью, на юго-восточном побережье Малайи. Взлетная полоса шла параллельно берегу. Домики теперь были пусты: из летчиков остались только полковник Терудзен да я.

«Никаких полетов сегодня», – повторил я.

Я проживу еще один день. От чувства облегчения кружилась голова и становилось стыдно. К этому примешивались возрастающее разочарование и неопределенность ожидания.

Долг мне надлежало исполнить более двух месяцев назад вместе с остальными летчиками моей эскадрильи. Шестеро из нас совершили перелет с базы ВМФ на Кюсю до самого острова Лусон в Тихом океане. На военно-воздушной базе Лусона мы провели ночь, а на следующий день, рано на рассвете, покинули ее, чтобы нас не обнаружили американцы. Через час после нашего вылета с Лусона начались неполадки в двигателе моего самолета: он надрывался так, словно ему было невмочь тащить подвешенную снизу пятисотфунтовую [203] бомбу. Эти самолеты не были рассчитаны на то, чтобы нести такой груз. Да и делали их к тому времени тяп-ляп. Я ничего не мог поделать. Война шла уже таким образом, и нашим самолетам отводили в ней роль настолько фундаментальную, что на них даже не ставили рации, чтобы в полете мы не переговаривались друг с другом. Мне оставалось лишь смотреть, как мои товарищи быстро удаляются, направляясь на юг, к Малайе.

А потом они исчезли.

Я сверился с картой, выискивая ближайшую посадочную полосу, молясь, чтобы чихающий двигатель не заглох. Сорок минут спустя я совершил жесткую посадку на военно-воздушной базе Баколод на филиппинском острове Негрос. Базой служило простое скопище деревянных лачуг, окруженных низкими грядами гор, чьи вершины покрывали штормовые тучи. Единственным признаком жизни был «колдун» – полосатый ветроуказатель, трепыхавшийся по ветру, будто пойманная в силок птица.

Наземная команда состояла из хромающего механика средних лет и его помощника. Я рассказал им, что за нелады у меня с двигателем.

«Сколько времени займет наладить его?»

«Придется подождать, пока двигатель остынет, но, судя по тому, что вы рассказали…» – механик втянул воздух сквозь зубы. Он понимал мое нетерпение: я должен был умереть вместе с моими товарищами по эскадрилье. Мы вместе прошли авиационную подготовку и вместе закончили Имперскую военно-морскую академию. Я не желал отставать от них.

«У нас в мастерской есть старый двигатель «Мицубиси», – сказал механик. – Может, получится снять с него какие-нибудь запчасти. Будем поспешать, насколько сможем».

Он вытянулся по стойке «смирно», когда я почувствовал, что кто-то подходит ко мне сзади. Повернувшись кругом, я впервые за год опять увидел полковника Терудзена. Он сощурил глаза в легком удивлении, и я запоздало вскинул руку, отдавая честь.

«Лейтенант Йошикава, – произнес он. – Как мило с вашей стороны – заглянуть в гости».

«Неполадка с самолетом, сэр», – ответил я, взволнованный его нежданным появлением.

Он глянул на самолет у меня за спиной, взгляд его затуманился:

«Вы были приданы подразделению токко [204]?»

«Я… все мы в нашем классе… пошли добровольцами, – сказал я. – Что вы здесь делаете? Я слышал, вы в Токио».

«Обследую наши базы ВВС в Южно-Китайском море, – ответил он, – и докладываю адмиралу Ониши о действенности отправки всех наших молодых летчиков на верную смерть».

Гнев в его голосе был очевиден: он стольких многих из нас выучил…

«Миллион сердец, бьющиеся как одно», – процитировал он девиз пилотов-смертников, который теперь повторяла вся Япония. – Ненужная трата. Ужасная, ужасная трата».

Я был измотан, форма на мне промокла насквозь и прокисла от пота. Я спросил:

«А где все?»

«Последние летчики вылетели вчера. В море Сулу был обнаружен американский конвой, – сообщил полковник Терудзен. – Ожидаем прибытия следующей партии. Скоро вообще, наверное, будут детей присылать. Пойдемте, – сказал он. – Накормим вас завтраком. Командиру можете доложиться попозже. В это время он обычно пьян».

Я проследовал за ним в низкое строение, стоявшее в двух сотнях ярдов [205] от ангара. В комнате не было ничего, если не считать стола да выцветшей карты Филиппин, приколотой к стене. Я поклонился фотографии императора. Полковник Терудзен прислонился к дверному косяку и следил за мной, скрестив руки на груди. Потом спросил: