Операция «Гадюка» (сборник) - Булычев Кир. Страница 37

— Кто еще будет? — спросил Джо.

— Сейчас, одну минуту, — сказал Порейко.

Машина резко затормозила. По звуку мотора — «газик». Голос знакомого мне милиционера Петрова сказал:

— Поднимайте груз!

Было слышно, как они возятся у машины. Хлопнула дверь.

— Мотайте отсюда! — приказал Порейко.

Я слышал, как укатил «газик», а Жора с Порейкой подсадили и втолкнули женщину. Руки у нее были тоже закованы. Она была без чувств и свалилась у двери.

Я ждал, что это будет Рита, хоть и надеялся, что в свои набеги они не берут женщин. Но взяли.

Кто-то из ребят наклонился над ней.

В вагоне было полутемно.

— Это кто? — спросил парень из угла.

— Это не Ритка Савельева? — спросил другой голос.

— Отставить разговорчики! — приказал Джо. — Сейчас будет темно. Несколько минут придется потерпеть.

— Что тут, лампочки нет? — удивился кто-то.

— Для тебя не сделали. Как прицепят к составу, — сказал второй, — будет энергия.

— Правильно, — сказал Джо.

Он лязгнул засовом, закрывая вагон изнутри.

— Всем сесть на пол и сохранять тишину, — приказал Джо.

Мне слышно было, как ребята садятся на пол.

И тут мое внимание привлек легкий шум. Я поднял голову — под потолком я увидел небольшое, забранное сеткой отверстие. Оттуда шел газ.

Они накачивали холодильник газом.

— Эй, ребята, — сказал я. — Послушайте, газ идет!

Кто-то нервно засмеялся.

— А ты не пускай газы, вот и не пойдет, — сказал еще кто-то, и все захохотали.

Я чувствовал почти неуловимый запах газа и опасность его — но ничего сказать не успел, потому что действовал этот газ чертовски быстро.

Меня приподняла легкая нежная рука и понесла, покачивая, над землей, и это движение становилось все быстрее, и я исчез.

Часть II

Коршун

В третьем взводе был придурок по кличке Попугай. Он говорил: «Дождичка хочется. Вот дождик пойдет, травка поднимется». Коршун думал, что Попугай из баптистов. Он точно не знал, кто такие баптисты, но был уверен, что здесь баптисты долго не живут. Так и случилось. После отбоя Попугай пошел по нужде. Они его и подстерегли. А потом его голову за вал кинули, да еще выбрали, гады, небоевой день. Так люди не делают. Но разве это люди?

Сначала третий взвод хотел мстить. Не потому, что Попугая любили, кому он нужен — этот Попугай вонючий! Но потом комроты сказал: «Забудьте, мальчики, про эту птичку. Не хочу я вашими жизнями рисковать из-за безголового трупа».

Голову Попугая закопали за клумбой санатория. Разумеется, это была не клумба и санаторий — не санаторий, но говорят, что раньше сюда приезжали бароны и даже бывали поединки.

Коршуну было скучно. Душа ныла. Бывает такое чувство у человека: нытье души. Как будто сейчас придет понимание собственной жизни, а вместо этого тебе показывают скучное кино про чужую смерть.

Но поминки по Попугаю взвод устроил. Выдали всем водку, и Коршун пил из своей знаменитой боевой чашки. Боевые чашки делают из черепушек, но покупать и продавать их грешно — ты должен или сам врага убить в бою, или получить чашку по наследству от товарища. У Коршуна была чаша их воеводы или какого-то другого шефа. Когда Коршун его зарубил в рукопашной, оттуда присылали, предлагали обмен. Но Коршун, конечно же, не согласился. Он вычистил черепушку от мозгов, пропесочил ее, потом отпилил как положено и послал с вестовым в штаб. Там Сизяк оправил чашу в золото — тонкий краешек из золота. Стала ценная вещь.

Оруженосец комкора приставал к Коршуну, просил от имени своего господина. Ему тоже не повезло. Не столько ценная вещь, как почетная. У дружинников мало ценностей, и переходят они по наследству от погибших к тем, кто еще погибнет. Погибают все, даже мухи, — одни от старости, другие от стрелы или топора. Хотя Коршуну еще не приходилось видеть человека, который бы умер от старости, впрочем, и от болезней люди умирают редко — и не на передовых позициях. Наверное, в городе, там, далеко, в тылу.

От водки не было пьяного чувства. Она на вкус была нормальная, водка как водка. А вот влияния на организм не оказывала. Некоторые рассказывали, как раньше, бывало, загуливали, и еще рассказывали, как заваливали баб. Чего ж не рассказывать. Коршун был не таким старым, и у него не было хвоста памяти. Он всегда был здесь, на переднем крае. Ну не то чтобы с рождения, когда оно было — рождение! Как себя помнит, он всегда солдат. Защитник отечества. В этом смысл его жизни, и в этом состоит его честь. Если он уйдет с позиции, если оставит свой пост, то лучше пускай его растерзают души тех невинных людей, которых он оставил на поругание врагу.

Сразу после поминок пришел комроты Шундарай, косоглазый, рожа поперек себя шире — и откуда только такие люди появляются? — но хитрый, свой, если надо что добыть для роты или сберечь людей — ему цены нет. Так что для Коршуна что Шундарай, что Ганнибал — все одно, был бы свой и настоящий патриот. Откуда у него в голове возникло слово «Ганнибал», Коршун не задумывался. В голове у людей часто возникают непонятные слова или даже картинки — у каждого бывает. На них можно обращать внимание, а можно и не обращать. Некоторые ходят к полковому жрецу, тот может истолковать, а может сделать укол. Но чаще всего достаточно поговорить — Вавила Коршуну как-то объяснял, что видения и слова происходят из прошлой жизни. Каждый человек, как учит религия, рождался уже тысячу раз, рождался, жил, умирал, защищал своих близких или даже был облаком — это сложная наука, не всем по зубам. И в тех, старых жизнях бывают непонятные вещи и непонятные люди — человек ведь бывшее насекомое. Но это не освобождает его от ответственности перед народом и своими родными.

Шундарай собрал младших командиров в своей штабной яме.

Яма была хорошая, глубокая, в рост, пол засыпан песком, по краям разложены матрасы из пенопласта — спальные места для Шундарая и его штаба. В этой штабной яме, называется она бункером, стоит стол, принесенный когда-то кем-то из города, и две скамейки.

Шундарай всегда ходит в бронежилете, правда, бронежилет старый, ткань обтрепалась, металл наружу, но ремни хорошие, крепкие, и еще у него есть каска, вернее шлем, но шлемы есть у многих.

Шундарай расстелил на столе штабную карту. Карта была порвана на сгибах и подклеена бумагой — старая карта. На ней столько стрелок, полосок и пунктиров, что разобраться могут только старожилы. Но младшие командиры, как правило, и есть старожилы.

Четыре комвзвода, трое старшин и ротный адъютант Мордвин, трус. Странно, как может человек быть таким трусливым, когда идет последняя и справедливая война за спасение народа? «Я так думаю, — как-то сказал Шундарай, — что мы все, как и положено, добровольцы, а ты по мобилизации к нам попал». Мордвин только ухмыльнулся и ушел. Все думают, что Мордвин — ничтожество, пустое место, только Коршун имеет сомнения, и, когда он поделился ими с Шундараем, тот закрыл ему рот своей широкой жесткой ладонью и прошептал: «Хочешь жить, умей молчать». Звали еще и доктора, но доктор не пришел, сказал — у него дела в лазарете.

И это понятно. У него раненых вагон и маленькая тележка.

— Я из штаба полка, — сказал Шундарай. — Дела наши так себе. Мы были вынуждены оставить высоту Лысую.

Все и так знали, что полк оставил высоту. Там погибли ребята из соседней роты. Коршун там не бился, он просидел весь бой в засаде, не по своей вине — так ему велели, весь взвод просидел в засаде, — остались живы, но, конечно, стыдно.

— А что будешь делать? — сказал комвзвода-2 Золотуха. — Я сам ихнего дракона видел.

— Чепуха это, нет у них дракона, — оборвал его Шундарай, — мне в штабе полка твердо сказали, чтобы мы эти слухи душили в самом зародыше. Это все бабушкины сказки.

— У него огонь из пасти идет, — сказал Золотуха.

— Да не увидишь ты его, — возразил Коршун. — Он в дыму весь, не вылезает.

Шундарай только вздохнул. Конечно, если бы перед ним сидели солдатики, рядовые дружинники, он бы им врезал за упрямство, но что будешь делать с ветеранами, изрезанными, израненными, прошедшими такие битвы и стычки, что никакому шпаку не снились.