Операция «Гадюка» (сборник) - Булычев Кир. Страница 39

Но, как назло — уж лучше бы фельдъегерь добежал до ублюдков и они бы его прикончили, тогда бы можно было отбрехаться, — но, как назло, фельдъегерь угодил ногой в какую-то ямку и полетел вперед. Он лежал и отбивался ногами — одна голая, а другая в сапоге, в очень блестящем командирском сапоге.

Шундарай навалился на фельдъегеря, отбросил в сторону сапог. Он молотил его кулаками. Тут повыскакивали из ям и ублюдки и наши — благо день небоевой — и сблизились двумя полумесяцами, а Коршун с Золотухой начали отрывать Шундарая от фельдъегеря, пока тот жив, — они надеялись, что фельдъегерь жив, тогда комполка обязательно выручит Шундарая, ну разжалуют его, ну накажут, пошлют в передовой дозор — только бы не казнили нашего комроты.

Но что ты будешь делать — на открытом поле, между двумя боевыми линиями, на глазах у сотен бойцов и ублюдков насмерть дрались наш командир и наш же штабной неприкасаемый фельдъегерь.

Коршун рванул Шундарая за локоть правой руки и, как сам потом догадался, допустил этим страшную ошибку — он как бы помог комроты свернуть фельдъегерю шею — тот успел охнуть, выпуская воздух, и засучил ногами. Потом вытянулся, а Шундарай поднялся, почему-то отряхнул ладони, как будто от песка, и сказал:

— Ну вот и кранты.

— Пошли. — Золотуха старался поднять сразу обессилевшего Шундарая, тащил его к своим ямам, другие младшие командиры загоняли рядовых в убежища, а про фельдъегеря забыли, может, всего на две минуты — и в этом заключалось самое непростительное преступление, — может быть, Шундарая бы помиловали — он самый старый и самый отважный из командиров в полку, если не во всей армии, но пока одни командиры гнали собственных рядовых в окопы и ямы, а другие оттаскивали бесчувственного Шундарая, кто-то из сообразительных ублюдков догадался, они кинулись к трупу фельдъегеря и, подхватив его, унесли к себе в расположение.

Когда через десять минут из тыла прибыли два высоких чина — настолько высоких, что комполка, который перед тем махал личным кинжалом и все норовил зарезать Шундарая, стушевался и только елозил губами, — они уже знали, что не только произошла смертельная драка с нападением на представителя власти, но и труп фельдъегеря был фактически подарен ублюдкам, врагам, которые будут измываться над ним. Поэтому их гнев был запредельным.

— Притом, — говорил один из высоких чинов в вышитом золотом мундире и в шелковой маске домино, чтобы не узнали агенты противника, — притом фельдъегерь нес с собой секретные документы о ближайшем нашем наступлении, которое мы остановить не можем, и о наших слабых местах, которые нам нечем прикрыть. Так что проступок, нет, преступление вашего комроты Шундарая превращается в государственное преступление первого разряда с четвертованием.

— Нет! — вырвалось у Золотухи.

Чин услышал и повернул маску в сторону Золотухи, который стоял перед строем своего сильно поредевшего за последние дни взвода.

— А вот тебя, комвзвода, — сказал чин устало, — за открытое неповиновение мы переводим в рядовые второго разряда с лишением всех наград.

— Это неправильно, — сказал тогда Коршун. — Золотуха не виноват.

— Он виноват так же, как ты, сержант, — сказал высокий чин. — И мы не позволим неповиновению, бунту и мятежу проникнуть в наши силы именно в те дни и часы, когда решаются судьбы миллионов беззащитных вдов и сирот. Считай, сержант Коршун, что ты разжалован в рядовые второго разряда с лишением тебя всех наград и нашивок и переводом в штрафной батальон.

И тут зашумел весь взвод. И к нему присоединился взвод Золотухи.

А комвзвода-1, по имени Пан, сказал:

— Меня тоже попрошу разжаловать. Стыдно мне ребятам в глаза смотреть. Мы с ними вокзал защищали, на высоте Лысой погибали, нас Шундарай вел. Прошу меня лишить.

— Ты лишен, — сказал чин.

Но второй, сильно усатый, судя по всему, он был выше чином, чем первый — у них, у штабной безопасности, не разберешь, кто в каком чине, а этот был во френче без знаков различия, — остановил своего товарища и сказал тихо:

— Помолчи.

Потом обратился к строю роты. К усталым, завшивевшим, израненным, но отважным ребятам, которые готовы были на смерть ради справедливости и которые шли в бой не только защищать город, но и мстить за своих ребят паршивым духам и ублюдкам. И второй чин сказал:

— Слушайте меня, товарищи и друзья! У каждого из нас есть нервы и сердце. Вы стоите за своих командиров — и правильно делаете. А мой товарищ, комиссар второго класса барон Бранди, тоже пришел к вам с горящим сердцем. В прошлое боевое время в засаде погиб его старый друг и побратим, а тело его досталось подонкам!

Возмущенный гул голосов родился над голой, избитой подошвами отступлений и наступлений, атак и контратак землей. Оставлять тело врагу — немыслимо и преступно.

— Честно говоря, даже жалею, что комроты Шундарая уже увезли, потому что он сам казнил бы себя за такое преступление. Нет, даже не за конфликт, не за бой. Нет, он казнил бы себя за то, что отдал тело товарища врагу. Молчите, молчите! Все равно в душе вы со мной согласны.

Над полем воцарилась тишина.

Комиссар второго ранга Бранди стоял в стороне понурив голову.

— И поймите еще одно — вам кажется, что мой товарищ, комиссар второго ранга барон Бранди, был жесток к вам, снимая с должностей ваших младших командиров, которые вступились за Шундарая. Но мы с вами добровольцы. Мы сражаемся. И в армии должна быть железная дисциплина. Иначе нам не выстоять. Наше положение трудное, наши силы на пределе, вокруг нас шпионы. И в этой обстановке неповиновение в армии, попытки оспорить приказ приведут к тому, что армия превратится в толпу, в неуправляемое стадо — и тогда мы все станем жертвами ублюдков. И если кто не согласен со мной — выйди вперед и говори открыто. Я не буду наказывать.

Коршун понял, что должен сказать. От него ждут. Золотуха, солдаты. А он двух слов связать не может. Какой же он тогда авторитет?

Коршун вздохнул и заговорил.

— Мы понимаем о дисциплине, — сказал он, сделав шаг вперед и остановившись по стойке «смирно». — Мы понимаем, что виноваты в том, что отдали тело фельдъегеря ублюдкам. Наказывайте нас. Мы понимаем. Но и нас поймите. Мы сидим на переднем крае, у нас каждый день гибнут ребята. Попугая вчера убили в небоевое время. Мы стоим до конца. Но Шундарая этот фельдъегерь достал. Нельзя обижать командиров. И солдат тоже. Мы согласны гибнуть, но не согласны, чтоб о нас вытирали ноги.

Комиссар Бранди подпрыгнул и закричал:

— Фельдъегерь Злак был честным малым! Я за него согласен драться.

— И я согласен за Шундарая, — сказал Золотуха раньше, чем успел сказать это Коршун.

— Отменить! — приказал усатый чин. — Дуэли отменяются до окончания боев за нашу доблестную столицу. Нам дорог каждый человек, каждый боец. А после нашей победы я сам буду секундантом. Коршун, — сказал он, — запомни мое имя — комиссар второго класса граф Шейн. Василий Шейн. Я не скрываюсь.

Он снял домино. Под маской было усталое лицо со светлыми глазами, обведенными такими темными кругами, что казалось, будто в глазах вообще нет зрачков.

— Я начальник разведки фронта. И не надо мне представляться, сержант. Я все знаю о тебе. Коршун. И твое имя, и твою должность, и твое прошлое, которого не существует. Если ты хочешь, можешь прийти на наказание комроты Шундарая. Его смерть будет легкой, хотя преступление было тяжелым. Если захочешь ускорить его смерть — вызовись.

— Когда будет смерть? — спросил Золотуха.

— Через две тысячи спокойных ударов сердца, — сказал граф Шейн. Он подергал себя за правый ус — такая у него была привычка.

Чины пошли к себе.

Над полем боя было тихо.

— Ты пойдешь? — спросил ротный фельдшер Аркашка.

— Пойду, — сказал Коршун. — Надо попрощаться.

— И я пойду, — сказал Золотуха.

Остальные не пошли — не потому, что не желали, но договорились, что надо оставаться в роте, нельзя оголять. Боевой период боевым, но бывали случаи, когда эти подонки наступали в мирное время. Так что отпустили Коршуна и Золотуху.