Русские инородные сказки - 3 - Горалик Линор. Страница 17

Не торопясь, встает.

Окидывает кухню гордым взглядом.

Потом решительно подходит к сияющей белоснежной стене.

Достает из кармана черный маркер.

Рисует кривую многоногую козявку.

Подписывает под ней:

“Педру, ты — подлый таракан!”

Если и завтра Педру не купит ей шубу, Габи перережет себе вены. И будет лежать на полу, пачкая кровью белые плиты. И будет пахнуть хлоркой, и собачка будет тихо плакать в углу. И пусть теперь уже Педру сам осваивает эту науку.

Капнуть—нанести—подождать—стереть

©Лея Любомирская, 2005

Лея Любомирская

Алешандра

Если народу в автобусе немного, Алешандра сумку в багаж не сдает. Забирается в самый конец салона, усаживается в уголок и ставит ее на соседнее сиденье — отгораживается. Потом приваливается к окну, втягивает замерзшие руки под форменную накидку, благонравно складывает их на коленях и закрывает глаза.

Хорошо, если получится сразу уснуть. Тогда можно спокойно проспать до самой Эворы. Если не получится, придется все три часа таращиться в темное окно и воевать с руками.

Алешандра уже наловчилась усыплять себя в автобусе. Она тихонько покачивается в такт движению и бормочет себе под нос что-нибудь ритмичное — какой-нибудь стишок или песенку. Детскую или революционную. Ни в коем случае не про любовь. Песни про любовь никак не подходят в качестве колыбельной. Они не усыпляют.

Больше всего Алешандре нравятся всякие бессмыслицы. Помощница Габи по дому, Наташа, с утра как раз научила ее одной русской скороговорке. Сказала — она про Алешандру. Алешандра по-русски скороговорку не запомнила, сплошные “шшшшшшшшш” и “ссссссссс”. Зато запомнила перевод. И теперь бормочет тихонько: Шла Шана по дороге и сосала сухую круглую печенюшку с дыркой… Шла Шана по дороге…

Со стороны Алешандра в накидке напоминает подтаявший сугроб. Пилотка съехала набок, шея ушла в плечи, глаза закрыты, только губы шевелятся: Шла Шана по дороге и сосала сухую круглую печенюшку с дыркой.

Алешандра засыпает и радуется этому во сне. Кажется, на этот раз обошлось. В автобусе хорошо. Уютно покачивает. Вот только ноги что-то замерзли…

— Ша-на, — звучит у Алешандры в голове прерывающийся шепот Аны-Риты, — а ты мастурбируешь, когда у тебя мерзнут ноги?

Алешандра вздрагивает и просыпается. Не обошлось.

Руки, сложенные на коленях, оживают. Левая мертвой хваткой вцепляется в правую. Алешандра зажмуривается и принимается торопливо бормотать русскую скороговорку.

— Шлаааааааа Шана по дороге, — почти поет она, убаюкивая ненавистные руки, — шлаааааааа Шааааааана по дороооооооооге…

Но теперь уже пой, не пой, не поможет. Правая рука высвободилась из жестких тисков левой и играет с застежкой форменных брюк. Левая тщетно пытается ее остановить. Наконец правой надоедает борьба, и она решительно расстегивает взвизгнувшую молнию.

— Это не я, — отстраненно думает Алешандра, пока резвые холодные пальчики трогают, щекочут и теребят. — Это не я, это другая Шана. А я иду по дороге. Я иду по дороге и сосу сухую круглую печенюшку.

Эта сухая печенюшка почему-то беспокоит Алешандру даже больше, чем неуправляемые руки.

В ней есть что-то неправильное, неритмичное. Как-то она по-другому называется, Наташа говорила утром, но Алешандра забыла.

— Шла Шана по дороге и сосала печенюшку, — бормочет Алешандра. Ей сейчас кажется, что если она вспомнит правильное слово, ей удастся раз и навсегда усмирить проклятые руки. И она повторяет и повторяет осточертевшую скороговорку.

— Шла Шана по дороге и сосала печенюшку. Печенюшку. Шана сосала печенюшку. Шла Шана и сосала…

Внезапно в сознании всплывает странное слово “сушка”. Алешандра пробует его на вкус и от облегчения открывает глаза. Она вспомнила. Шла Шана по дороге и сосала сушку!

В ту же секунду Алешандру волной накрывает стыдный, мутный, но восхитительный оргазм.

©Лея Любомирская, 2005

Лея Любомирская

Малютка

В полдень Клаудиня начинает скрипеть. Она всегда начинает скрипеть ровно в полдень, и Саломита всякий раз изумляется — откуда у Клаудини это? Ну, хорошо, допустим — биологические часы. Но где это видано, чтобы биологические часы тоже переходили на зимнее время? Клаудиня не дает Саломите как следует сосредоточиться на этой мысли. Клаудиня скрипит на повышенных тонах, как рассерженная дверь. Клаудиня хочет есть.

Саломита быстро накрывает на стол. Кладет на стол клеенку. Поверх клеенки — скатерть. Поверх скатерти — полотенце. На полотенце ставит поднос. На подносе — тарелка с супом, ложка и стакан томатного сока. Клаудиня любит запивать еду томатным соком. Она приоткрывает рот, скашивает глаза и внимательно смотрит, как красные струйки сбегают изо рта на светлый слюнявчик.

Саломита сгребает Клаудиню в охапку. В спине у Саломиты что-то хрустит и взрывается. Вчера Саломита собирала яблоки и упала со стремянки. Потом она долго лежала на земле и смотрела на худого голубя, который судорожно отрыгивал еду, чтобы накормить толстого птенца. Птенец прыгал вокруг голубя и скрипел, как Клаудиня. Ружериу перепугался. Ружериу метался между Саломитой и телефоном. “Я вызываю скорую”, — сказал он. “Не вздумай”, — ответила Саломита. “Тогда я сам отвезу тебя в больницу”. “А как же малютка?” — спросила Саломита. “Я убью ее, мам, — сказал Ружериу. — Однажды я ее просто убью”. “Знаешь что? — сказала Саломита, лежа на земле и глядя на него снизу вверх. — Тебе уже, наверное, пора. Я положила тебе джинсы, свитер в полоску и теплую пижаму. Если заночуешь в Визеу, поцелуй от меня тетю Джулию”.

Саломита шипит от боли и роняет Клаудиню обратно на кровать. Скрип Клаудини переходит в визг. Ружериу уехал. Годом раньше разъехались близнецы. Еще раньше ушел Карлуш. До этого он довел ее до истерики, уговаривая устроить Клаудиню в специализированный интернат. Саломита вначале возражала спокойно, потом кричала, потом плакала, и наконец, в бессильной ярости завизжала, как Клаудиня. Карлуш вскочил и выбежал из дома. И больше не вернулся — даже за вещами попросил заехать сослуживца. “Я не могу спокойно смотреть, как моя сумасшедшая дочь сводит с ума мою нормальную жену”, — сказал он адвокату.

Саломита подкатывает к кровати кресло на колесиках и перетаскивает на него Клаудиню. Клаудиня не любит кресло. Она отбивается изо всех сил и визжит, не переставая. Раньше только Жоане удавалось без проблем усадить Клаудиню в кресло. Жоана что-то шептала ей, напевала, приговаривала, и Клаудиня сидела тихо, жмурясь и ритмично поскрипывая. Жоау глядел на них и качал головой: “Ну, вы даете, сестренки!” “Ситёнки”, — повторяла разомлевшая Клаудиня. Близнецы перестали оставаться с Клаудиней после того, как Клаудиня в приступе бешенства вырвала Жоане косу, а потом, наказывая себя, несколько раз ударилась лицом об стол. Жоане пришлось постричься наголо и ходить на работу в платочке. Клаудине зашили губу, но вставлять выбитые зубы не стали — все равно она ими практически не пользовалась.

Саломите, наконец, удается пристегнуть Клаудиню к креслу. Клаудиня еще визжит, но уже вслушивается в воркование Саломиты: “А кто это у нас такой сердитый? Это Клаудиня такая сердитая?! Не может быть!!! А кто будет кушать вкусный супчик? Это Клаудиня будет кушать вкусный супчик? Дааааааааа, это Клаудиня будет кушать вкусный супчик!” Саломита подкатывает кресло к столу, и надевает на Клаудиню слюнявчик, весь в плохо отстиранных пятнах от прошлых вкусных супчиков. Клаудиня замолкает, зажмуривается и открывает рот. Уродливая, почти беззубая, с тонкими паучьими конечностями, со шрамом на губе, Клаудиня в этот момент так похожа на маленького больного птенца, что у Саломиты сжимается сердце. В конце концов, Клаудиня — это все, что у нее есть. Дети вырастают, женятся, уходят строить свою жизнь. Мужья неверны, на них нельзя положиться. И только Клаудиня никуда не денется. Только Клаудиня всегда одна и та же. Саломита наклоняется к Клаудине и целует ее. Клаудиня, размахнувшись, с силой бьет ее по лицу. Скосив глаза, она внимательно смотрит, как красные струйки стекают из носа Саломиты на светлый слюнявчик.