Доктора флота - Баренбойм Евсей Львович. Страница 124

— Ты в каком институте учишься? — спросил Вася.

— В приборостроительном. В этом году заканчиваю.

— И дальше куда?

Антон посмотрел на отца.

— Скорее всего в аспирантуре оставят, — скромно сказал он.

— Антон у нас молодец. Имеет уже три публикации, лауреат всесоюзного студенческого конкурса.

Они вошли в комнату, и Василий Прокофьевич увидел прямо против двери приколотую кнопками к стене, написанную разноцветными фломастерами афишу: «Вниманию всех! Девочек и мальчиков! Отличников и двоечников! Веселых и скучных! Послушных и не очень послушных!

В воскресенье четырнадцатого апреля в квартире номер двадцать шесть состоится большой концерт «Тихий тарарам». «Тихий», — вы понимаете, рядом соседи. «Тарарам», — вы понимаете, участвуете вы.

Начало в три часа дня. Не опаздывайте! Ждем вас!»

— Что это? — спросил Вася, прочитав афишу.

— Все забываю снять, — смущенно объяснил Миши, снимая кнопки и свертывая афишу в рулон. — Решили с Тосей немного развлечь ребят из нашего дома. Играли, читали вслух стихи. Ирочка с пятого этажа прочла «Прелестницу» Гарсии Лорки. А потом Тося устроила чай с пирогом.

— И часто вы устраиваете такие тарарамы? — ошарашенно спросил Вася, беря из рук Миши афишу, словно не веря, что не перевелись еще на свете люди, которым хватает желания в свой выходной день звать соседскую ребятню и веселиться вместе с нею.

— Что ты, очень-очень редко, — замахал руками Миша. — Считанные разы в год. Некогда. И соседи на первом этаже недовольны, когда ребята танцуют. — И будто извиняясь за эти концерты, добавил смущенно: — Понимаешь, я никогда не умел разговаривать с детьми. Либо сбивался на умильный тон, либо говорил чересчур умно, как со взрослыми, и они не понимали меня. А теперь научился.

— Не ври, — сухо сказал Вася. — Не в том причина.

Раздался звонок. Антон открыл дверь и на пороге появились двое мальчишек лет девяти-десяти.

— Дядя Миша, — спросил один из них, входя в прихожую. — Сегодня турнир будет?

— Нет, сегодня не будет.

— А мы ребятам сказали. Жалко. А почему не будет?

— У меня жена заболела. Как только поправится, я сообщу вам.

Когда мальчишки ушли, Антон пояснил:

— Папа ведет шахматный кружок в жэке. Наша команда заняла первое место в районе.

— Антон нам по рюмке приготовил на посошок. Так сказать, одним махом и за Тосино выздоровление, и за старую дружбу, — предложил Миша.

Они молча чокнулись, выпили. И, как бы продолжая недавний, начатый еще в машине, разговор, Вася неожиданно сказал:

— Когда ты говоришь, что ничего не сумел добиться в жизни, ты имеешь в виду должность, положение, ученое звание? Верно я тебя понял?

— Допустим, — буркнул Миша.

— У меня почти одновременно получилось — избрали членкором и назначили директором института. Поверишь, первое время ходил, как пьяный, не шагал по земле, а летал, как космонавт, в невесомости. А потом угар начал проходить. Стали отчетливо пропечатываться недостатки нового положения. Конечно, привыкаешь к власти, к комфорту, к определенной независимости. Когда на тебя давят, естественно, думаешь прежде всего о себе, когда давления не ощущаешь — начинаешь думать о других. Испытываешь, как говорится, давление изнутри. Директорство дает и другие преимущества. В том числе более широкие возможности интересных знакомств, контактов. Но проходит время, просыпаешься ночью и в голову лезут показавшиеся бы еще год назад бредовыми мысли: «А стоило ли становиться директором? Не лучше ли было оставаться на прежнем месте руководителем клиники, много и спокойно оперировать, заниматься тем делом, которое любишь и умеешь, а не носиться, как обалделый, по стройке, согласовывать и утрясать проекты, выбивать материалы, ругаться со строителями, просиживать штаны на бесчисленных совещаниях? И каждую операцию считать едва ли не подарком судьбы…» Помнишь, как Алексей любил цитировать Томаса Манна? «Веди счет каждому дню, учитывай каждую потерянную минуту. Время единственное, где скаредность похвальна».

— Это я цитировал, а не он.

— Перепутал за давностью лет, — улыбнулся Вася. — Тебя, наверное, больные любят, Мишка? В таких, как ты, они всегда души не чают. Верно, любят?

— А кто их знает? Тося утверждает, что любят.

— Вот видишь, и врагов у тебя нет. А у меня их знаешь, сколько? И завистников разных. Ты поговори с ними, такого расскажут обо мне, что руки не захочешь подать. А сколько сомнительных афоризмов мне приписывают? Недавно рассказали очередной, будто я его автор: «Если на трупе нет хотя бы трех сломанных ребер, значит, искусственное дыхание делалось плохо». — Вася засмеялся. — Это еще что, цветочки только. И сын у тебя славный. Мне понравился. Иногда кажется, не стань я директором, не строй институт и у меня бы нормальная дочь выросла, а не такая идиотка.

— А чем она тебе не угодила?

Вася сморщился, как от зубной боли, махнул рукой, показывая всем своим видом, что разговор о дочери ему неприятен, но рассказал:

— Сначала хорошая девочка росла. Понятливая, веселая. Говорила «трумбочка», «автоматный сок», «матотка» вместо морковка, «ваниральная водичка», «потамоль». А когда в пять лет прочла, что не потамоль, а помидор, прибежала ко мне, говорит: «Папа, а здесь неправильно написано». В восьмом классе девку словно подменили. Училась еле-еле, с трудом перешла в девятый. Думал, как бы там ни было, а среднее образование получить нужно. Вдруг однажды вечером приводит за руку парня. «Знакомьтесь, папа и мама, мой муж Ленечка. Мы сегодня сочетались». «Не ври, — говорю. — Не могли вас зарегистрировать. Ты ж соплячка еще». — «Нам, папочка, по восемнадцать исполнилось». Стали к парню приглядываться — сначала показался ничего. Розовенький такой, как поросеночек. В современной музыке разбирается, в марках магнитофонов, нас Анютой просвещает. И все так вежливо, ласково. Спрашиваю: «А как жить собираетесь, новобрачные? Ты, Леня, теперь глава семьи. Должен был все продумать». Стоят, молчат. Потом он говорит: «Квартирой родители обязаны обеспечить. И мебелью». Ах, думаю, иждивенцы чертовы! С родителями даже посоветоваться не соизволили, а те, видите ли, им обязаны. Раз, говорю, все взвесили и поспешили в загс, живите, как хотите. От меня помощи не ждите.

— Но квартиру им все-таки купил?

Вася вздохнул, виновато признался:

— Купил. Куда денешься, Мишка? Одна дочка. А теперь каждый день к матери прибегает, плачет. И зануда он, видишь ли, и лентяй. Я сказал Анюте, чтоб на порог больше не пускала. Слышать ничего не хочу. Но Мирейку жалко. Она ни в чем не виновата… — Вася усмехнулся, посмотрел на часы, встал. Пора было ехать в аэропорт.

Всю дорогу до аэропорта просидели молча, думая каждый о своем. От Васи странно пахло. Это была смесь запахов чеснока и одеколона «Шипр».

— Люблю чеснок, — засмеялся Вася, заметив, как Миша принюхивается. — Фитонциды. Никогда простудой не болею. Тебе тоже рекомендую. — И, повернувшись лицом к товарищу, положив руку ему на плечо, сказал задумчиво: — Ей-богу, старик, никто не знает, как лучше жить. Как вы с Тосей или как мы с Анютой. Никто. Даю слово.

В зале ожидания их уже ждали Котяну и Бурундукова. Друзья обнялись.

— Спасибо тебе за все, — сказал Миша.

— Позвони вечером, как будут дела.

Вася шел к выходу своей быстрой энергичной походкой, неся в руке модный портфель — «дипломат». Такой же прямой, беловолосый, пожалуй, только погрузневший, в элегантном сером костюме, и Миша подумал, что если б не болезнь Тоси, они бы еще долго не встретились с ним и ничего не знали друг о друге. И еще подумал, что, говоря о жизни, Вася в чем-то был прав: давно пора ему перестать истязать себя мыслями о неудавшейся судьбе, и в их с Тосей жизни есть немало хорошего и сейчас главное — чтобы она поправилась.