Доктора флота - Баренбойм Евсей Львович. Страница 90

Командир молчал, и Вася понимал, что он тяжело переживает неудачу своего первого самостоятельного похода. Двадцать восемь дней лодка провела в море и не потопила ни одного, даже самого маленького судна. А израсходовала шесть из десяти торпед. Только сейчас Вася заметил, что командир не очень молод — глаза его смотрят устало, а на небритых щеках и подбородке пробивается седая щетина. Васе стало жаль его. За все время, которое Вася провел на мостике, командир сказал единственную фразу:

— Ну, денек. Как в Одессе.

Одесса для него была тем, чем Рио-де-Жанейро для Остапа Бендера — лучшим городом земли. Вася стоял, облокотившись на ограждение мостика, и думал, что хорошо сделал, сходив в море и все повидав собственными глазами. А главное, пользу принес — человека спас. Именно после этой необычной операции он твердо поверил, что станет хирургом и хирургия — его призвание. «А что? — размышлял он. — Мишка верно говорит, у меня есть для этого все — и здоровье, и упрямство, и руки».

— Товарищ командир! — доложил сигнальщик. — Справа тридцать маяк Летинский.

В Полярном, в стороне от причала, стояла машина «скорой помощи». После того как оркестр грянул «Прощайте, скалистые горы» и Макареев доложил комбригу о благополучном возвращении, больного на носилках внесли в машину, туда же забрался Вася, и она поехала в госпиталь.

В госпитале Андрея Калнина первым делом осмотрел дежурный хирург. Живот был мягкий, спокойный. Два шва немного нагноились, но, учитывая условия, в которых делалась операция, это было пустяком. Все остальное обстояло хорошо.

— Поздравляю, коллега, — сказал хирург Васятке, пожимая ему руку. Хирург был носатый, рыжий, с покрасневшими от бессонницы глазами, немного картавил. Но Васятке он сразу показался симпатичным. — Недели через две ваш пациент будет здоров, — продолжал он. — Флагманский хирург уже слышал об этой операции. Полковник хочет познакомиться с вами и просит выступить с сообщением на конференции.

Его, курсанта третьего курса, просят выступить перед хирургами Северного флота! В это трудно было поверить.

Из госпиталя Васятка вышел совершенно счастливым. Радость переполняла его. Спасибо Тимохе Лочехину. Если бы не он, не быть бы ему врачом, так и бродил бы с отцом по тайге и стрелял зверя.

Васятка прошел мимо дома флота. На стене висела афиша: «Концерт Клавдии Шульженко». Дальше дорогу преграждал овраг. Через него был переброшен мостик. Суровая действительность мгновенно вернула Васятку с заоблачных высот на грешную землю. Он вспомнил, что пока он не известный хирург, а всего лишь курсант, рядовой или, как говорили на старом флоте, «низший чин», и любой самый завалящий патруль может задержать его и отправить в комендатуру.

Всему Полярному было известно, что этот горбатый мостик через овраг ловушка для матросов. На мостике постоянно дежурил патруль и безжалостно задерживал нарушителей. Комендант подбирал в него самых вредных офицеров и нередко стоял сам. В такие дни число задержанных резко увеличивалось и их отправляли в комендатуру десятками. По-видимому, этим комендант демонстрировал перед командованием свое служебное рвение. Но даже когда коменданта не было, редко кому из рядовых удавалось благополучно миновать злополучный мостик.

«Проверю, насколько я действительно удачлив», — подумал Васятка, останавливаясь неподалеку. Он поправил бескозырку, бумажкой стер с ботинок пыль и решительно шагнул вперед. Его выправке и строевому шагу могли позавидовать участники прославленных довоенных парадов на Красной площади. Все таинства шагистики, с такой любовью преподанные в Лисьем Носу полковником Дмитриевым, были вложены в этот десятиметровый торжественный марш мимо оторопелого лейтенанта: лихо приложенная к бескозырке ладонь, высоко поднятые, прямые в коленях, ноги с вытянутыми носками, скошенные в сторону глаза, словно там стоял не лейтенант, а по крайней мере начальник главного морского штаба. Но все равно лейтенант остался чем-то недоволен. Васятке показалось, что он уже произнес роковые слова: «Товарищ курсант!» Возможно, это были лишь слуховые галлюцинации у человека, проведшего в море на подводной лодке около месяца. Во всяком случае, мостик Васятка преодолел благополучно и вскоре вновь оказался у моря.

На пустынном берегу бухты в разных местах валялись кости гигантских китов — позвонки, ребра, черепа. Видимо, когда-то здесь у китов разыгралась трагедия и они выбросились на берег, либо китобои разделывали тут свою добычу. Васятка вспомнил, что профессор анатомии Черкасов-Дольский перед отъездом на практику просил привозить экспонаты для пополнения зоологического музея кафедры.

Метрах в десяти лежала огромная лопатка кита. Вася подошел к ней, попробовал поднять. Она была тяжела, словно сделана из чистого железа. Вася очистил ее от песка и водорослей, с трудом поднял и, держа над головой двумя руками, как огромный рыцарский крест, понес в санчасть. Там он спрятал ее в кладовой.

За самовольное оставление медпункта Усинский наложил на Васю взыскание — четыре наряда вне очереди. Капитан был непреклонен. Не помогли ни быстро облетевшая бригаду весть об удачной операции, ни появившийся через десять дней выздоровевший Калнин. Усинский считал Васю едва ли не дезертиром.

— Не ожидал от вас, Петров, — сказал он дня через три после Васиного возвращения, немного поостыв. — Вы так и больных бросите ради собственного тщеславия?

Свое наказание Вася отбывал в сопках. Каждое утро начпрод посылал его вместе еще с двумя нарушителями за грибами. На окружающих Полярное каменистых, поросших вереском сопках росло много подосиновиков с оранжевыми шапками. От завтрака до обеда Васятка успевал набрать два ведра и сдать на камбуз. Обида переполняла его. Какой же он дезертир, если убежал от тихой, спокойной жизни медпункта в боевой поход? И зачем тогда было просить его сделать сообщение на конференции хирургов, если он дезертир?

Уже в Кирове, выслушав Васину историю, Миша Зайцев усмехнется и скажет, что канонира в романе Гюго «Девяносто третий» тоже сперва наградили за храбрость, а потом казнили за нарушение дисциплины.

В сопках было тихо, безлюдно, ничто не нарушало Васиных мыслей. Он вспоминал родной дом, отца с матерью. Письма от них приходили редко. Мать неграмотная, отцу недосуг. В последнем письме он жаловался, что стал болеть, видать, старость подошла. Матвей выбился в большие начальники, заведует всеми финансами города недалеко от Иркутска. Писал, что на охоте ему помогает Зиновий, а директорша интерната Анна Дмитриевна умерла. «А я так ни разу и не написал ей, негодяй», — подумал Вася. Много раз он собирался поздравить Анну Дмитриевну с праздниками, послать письмо, но так и не написал, не поблагодарил за все, что она для него сделала. А ведь когда уезжал из дома, обещал, давал слово. «Теперь уже ничего не поправишь. Поздно. Плохой я человек, добра не помню», — терзал себя Вася.

Отец сообщал, что Лочехины навсегда покинули становье, заколотили дом досками. Хотели продать, да покупателя не нашлось. Меньшины тоже собираются на юг подаваться. Останутся они да эвенк Афанасий. Сын Лочехиных, Тимоха, вернулся с фронта без руки. Но все такой же бедовый, опять по партийной линии пошел…

Как всегда, его мысли вернулись к Анюте. На последнем свидании, в проходной будке, она неожиданно пожаловалась:

— Знаешь, Вася, мне иногда страшно становится. Только двадцать один год исполнился, а ничего не хочется — ни в театр, ни на танцы, даже книжку почитать. А ведь раньше любила возле печки примоститься и читать, читать… — она умолкла, доверчиво посмотрела на него. — Будто постарела раньше времени.

— Отоспишься, отдохнешь, снова помолодеешь, — сказал он, нежно обнимая Аню. — Хочешь, я отнесу тебя в цех, а ты поспишь по дороге?

— Хочу, — засмеялась она. — Только тетя Клавдя не разрешит. У тебя пропуска нет.

— А я ее и спрашивать не стану.

Но Анька вырвалась из его объятий и убежала. Остановилась метрах в десяти, крикнула:

— С тобой, чертом, и пошутить нельзя. Пронесешь по территории завода, позору потом не оберешься.