Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования - Коган Галина Фридмановна. Страница 5

Неверно, конечно, мнение Кропоткина, что пожары были "поворотным пунктом не только в политике Александра II, но и в истории России того периода" [32]. Они действительно вызвали необычайный по резкости и быстроте поворот, но только общества, а не правительства, уже ранее перешедшего к реакции. Возможности усилить ее и раздавить революционное движение способствовало изменившееся общественное мнение. Аресты и преследования многими оправдывались ссылкой на пожары. Кропоткин свидетельствовал, что после пожаров "толковать о реформах стало неприлично. Атмосфера была насыщена духом реакции" [33].

Официозная и правая пресса, учитывая желание правительства замять вопрос, постепенно прекратила нападки и даже делала попытки частично реабилитировать клеветнически обвиненное ими ранее студенчество [34].

Наконец замолкли все, и продолжалась лишь борьба между Катковым и Герценом [35]. Герцен не переставал обвинять правительство: "Отчего оно не объявляет имена тех политических фанатиков, социалистов, коммунистов, которые жгли С.-Петербург?" ("Колокол", л. 141) [36]; "Что же оно не обнаружит адские оковы сатанинских участников" ("Колокол", л. 146) [37]. Наконец, 1 ноября, в л. 149 "Колокола" Герцен потребовал ответа на то, чем кончилось "знаменитое следствие о зажигательствах" [38]. Правительство молчало. Об этом времени Л. Ф. Пантелеев писал, что "малейшее обстоятельство могло резко толкнуть ход жизни в ту или другую сторону" [39].

Крымская кампания, обнаружившая всю гниль николаевского режима, дала сильный толчок росту оппозиционных настроений, притом и в таких кругах, которые были весьма далеки от них [40]. Период общественного оживления совпал с кризисом крепостного строя, и это создало для правительства значительные дополнительные трудности еще до наступления периода революционной ситуации 1859-1861 гг. Именно в эти годы расшатывал устои власти "Колокол", писал свою "Записку о тайном обществе" Огарев и, как определяет М. В. Нечкина, "Огарев и Герцен пришли к решению, что в России создание тайного общества "полезно, возможно и необходимо"" [41]. В 1859 г. происходит свидание Чернышевского с Герценом. В 1860 г. Огарев уже говорит об открытом выступлении [42]. Восстание приурочивается к моменту объявления реформы. К 1861 г. положение стало особенно острым, манифест об освобождении не мог удовлетворить и не удовлетворил крестьян [43]. Скоро начались крестьянские волнения. Бездненская трагедия потрясла всех [44].

Сохранился очень любопытный документ о том, что III Отделение сочло полезным тогда же посоветоваться с уволенным в отставку И. П. Липранди. Герцен писал позднее в статье "Молодая и старая Россия", что Липранди, которого "с омерзением оттолкнул года три тому назад" Александр II, был призван на совет в Зимний дворец [45]. Оказывается, "на совет", правда не в Зимний, он был "призван" и раньше. Среди бумаг Долгорукова нам удалось обнаружить документ, свидетельствующий о том, что в конце апреля 1861 г., сейчас же после бездненских событий, Долгоруков нашел нужным направить к Липранди своего верного помощника А. К. Гедерштерна, чтобы выяснить его мнение о положении дел в стране. 30 апреля Гедерштерн (авторство устанавливается сличением почерка) доносит Долгорукову:

Из разговоров Липранди я мог заключить, что он предвидит для России смуты и потрясения и повторение Варфоломеевой ночи. Черные эти мысли основывает он: на общем неудовольствии всех классов народа, на шаткости правительственных мер, на дурном выборе начальствующих лиц, как о том удостоверяет каждое выходящее из обыкновенного круга событие, например, в Варшаве, особенно же на затруднениях, готовящихся положением о помещичьих крестьянах, которое не только не понятно для них, но при исполнении должно представить противоречия и непреодолимые препятствия, и тем самым даст повод к жалобам, к ослушанию, к посягательству на имущество и жизнь дворян и к открытым возмущениям. Между тем работы остановятся, окажется недостаток в хлебе, и затем один бог знает, что произойдет на Руси.

Внешние враги империи, все польское ее население и в самой России, нерасположенные к правительству и стремящиеся к его преобразованию, по учению Герцена и революционеров вообще, понимают затруднительные обстоятельства, накопляющиеся с разных сторон, и с которыми бороться правительству при безденежье и недостатке кредита почти не по силам. Посему, к несчастью, должно опасаться дурного исхода… [46]

Между тем положение усложнилось. К непрекращающимся волнениям в Польше прибавилось еще одно: в июне появились первые прокламации. Начался, по выражению Шелгунова, "прокламационный период русской истории".

Герцен призывал:

"Заводите типографии! Заводите типографии!" [47]

Возможность революционного взрыва становилась весьма реальной. "Мы <…> считали себя "накануне"", — вспоминал Шелгунов [48].

Ленин писал об этом времени:

"…При таких условиях самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание — опасностью весьма серьезной" [49].

В сентябре ко всему добавились еще студенческие беспорядки в Петербурге. За ними последовали в конце сентября — московские, в начале октября — казанские.

За неделю до студенческих беспорядков, 16 сентября 1861 г., министр народного просвещения Е. В. Путятин, адмирал от просвещения, как его назвал Герцен, писал князю В. А. Долгорукову:

"С некоторого времени студенты под влиянием некоторых профессоров стали смотреть на университеты не как на учебные заведения для высшего образования, но как на учреждения, в коих должны вырабатываться идеи о лучшем управлении государством, а на себя самих, как на деятелей, призванных играть роль в политическом существовании России, как на органы, чрез которые эти идеи должны раскрываться…" [50]

Открытое выступление студенчества немало напутало правительство и реакционные круги [51].

Добровольный осведомитель, статс-секретарь В. П. Бутков, лишь недавно информировавший Долгорукова о пребывании Герцена в Париже [52], сообщая ему же 30 сентября о студенческих беспорядках в Петербурге, писал:

"…Толпа зрителей была огромная. Вся набережная была запружена народом, но народом вовсе не простым. Все литераторы были тут <…> Уверяют в городе, что будто бы батальон Финляндского полка шел неохотно на площадь, оттого что молодые офицеры неохотно вели его и даже говорили при солдатах не совсем осторожные вещи <…> Дух неповиновения, дух сочувствия к университетскому делу, дух единомыслия со студентами проник во все учебные заведения. Положение их становится опасным более и более <…> Студенты ходят даже по кабакам, уговаривая пьяный народ стоять за них и идти против правительства…" [53]