Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования - Коган Галина Фридмановна. Страница 6

Правительство не остановилось перед жесткими мерами в отношении студентов.

В делах канцелярии министра народного просвещения сохранилось отношение от 1 октября 1861 г., заверенное генерал-адъютантом П. А. Шуваловым, следующего содержания:

"В телеграмме, полученной сего числа от государя императора на имя великого князя Михаила Николаевича, между прочим, сказано: "Скажи Путятину, Игнатьеву, Плаутину и всему гвардейскому начальству, что я вполне уверен, что каждый из них исполнит свой долг с энергией) и без всякого послабления"" [54].

Сотни студентов были арестованы и посажены в Петропавловскую и Кронштадтскую крепости. Университет был закрыт [55]. Забегая вперед, скажем, что аресты и преследования студентов дали обратный результат. Освобождение их в декабре ознаменовалось заметным ростом студенческих кружков, частично превратившихся скоро в ячейки тайного общества, будущей "Земли и воли" [56].

Репрессии в отношении студентов привлекали к ним симпатии широких кругов. Волнения продолжались. "Студенческий шум не утихает. Борзо разгорается польский", — писал о конце 1861 г. сенатор Лебедев [57]. Министр внутренних дел Валуев в своем всеподданнейшем отчете за 1861-1863 гг., говоря о положении правительства в те дни, отмечал, что оно "не имело влияния на массы <…> и не могло опереться ни на одну из главных частей этих масс…" [58]

С мнением Валуева интересно сравнить не известное до сих пор письмо военного министра Д. А. Милютина 1 октября 1861 г. к брату его Н. А. Милютину, лишь недавно оставившему пост помощника министра внутренних дел. В этом письме, не сдерживаемом официальным характером известных нам уже докладов и записок, положение правительства получило еще более полное освещение:

"Ты уехал отсюда недавно, но ты удивился бы, если б теперь возвратился, быстрым успехам, которые делает у нас в России оппозиционная или даже можно сказать революционная партия. Последние студенческие происшествия нельзя считать университетскою шалостью; нет, я вижу тут начало серьезных опасностей, угрожавших у нас общественному спокойствию и настоящему порядку вещей. В уличных демонстрациях, не виданных до сих пор в Петербурге, участвовала вся молодежь без разбора платья, мундира и происхождения. Тут не только соединены студенты университета и Академии, но и учащиеся в академиях военных, в Технологическом институте и множество людей, только причисляющих себя к университету <…> Профессора почти все защищают дело студентов, между тем литература и редакции журналов открыто заступаются за своего, товарища Михайлова, который уличен в сочинении, напечатании и распространении самой яростной из всех возмутительных прокламаций, когда-либо существовавших (под заглавием "К молодому поколению"). Между студентами и литераторами есть несомненно организованный заговор; у них есть руководители, может быть, даже из университетского круга. Польские студенты теперь еще не выказываются очень явно в этом движении, но они так самонадеянны, что ходят здесь в П<етер>бурге в конфедератках. Полиция обессилена; она хватает кого попало, до сих пор уже посажено в крепость до 80 человек. Делают допросы, но все это ни к чему не поведет, потому что революционные идеи охватили все сословия, все возрасты, все звания; идеи эти теперь высказываются гласно на улицах, в казармах, в министерствах, я думаю, сама полиция увлечена ими. Трудно сказать к чему все это приведет нас. Я весьма опасаюсь каких-нибудь кровавых катастроф, но если даже и не дойдет до этого вскоре, то во всяком случае положение правительства будет крайне затруднительно. Правительственная основа поколеблена, все убеждены в бессилии правительства, в тупости и неспособности лиц, составляющих это правительство" [59].

"Сама полиция увлечена ими".

Теперь становится понятной реплика царя в ответ на отказ Шувалова стать начальником III Отделения:

"Кто же мне будет сообщать о революционном направлении, повсюду теперь распространяющемся, направлении, которому поддалось само Министерство внутренних дел" [60].

Конец 1861 г. и первые месяцы 1862 г. характеризуются дальнейшим ростом революционных настроений. Идут подготовительные работы по организации тайного общества "Земля и воля", открывается шахматный клуб, растет сеть студенческих революционных кружков, большое впечатление на правительство производит беспрецедентное выступление в печати 106 офицеров против реакционного направления, принятого "Военным сборником" с уходом из него Чернышевского. 6 марта Долгоруков во всеподданнейшем отчете отмечает, что "настоящее внутреннее политическое положение чрезвычайно натянуто…" и приводит высказывание Мадзини "о зрелости России к политическому перевороту, с низвержением царствующей династии" [61]. 27 апреля в докладе он снова подчеркивает, что "оппозиционная партия растет и усиливается с каждым днем", а правительство приближается "более и более к разрушению, приготовляемому для него неутомимым старанием революционной пропаганды и наступательными действиями недовольных" [62].

Правительство ясно сознает грозящую опасность и продолжает готовиться к решающей битве. Вырабатываются чрезвычайные меры, подбирается тайный агент для засылки в лондонский дом Герцена [63], идет повседневная и упорная слежка за Чернышевским, которого правительство не без основания признает наиболее опасным для себя [64], в первые же дни пожаров, по инициативе Головнина, издается особое распоряжение, ограничивающее защиту студенчества от нападок за беспорядки [65].

Если осенью 1861 г. Е. А. Штакеншнейдер могла в своем дневнике записать, что "правительство явно теряло голову, спотыкалось, ловило воздух, думая схватить заговор" [66], то теперь поступки правительства приобретают более твердый характер, оно уже не спотыкается, а прямо идет к намеченной цели: подавить революционное движение.

В этой раскаленной атмосфере громовым ударом для правительства явилась распространенная 14 мая в Петербурге прокламация "Молодая Россия", в которой впервые в русской печати появилось слово "республика" и народ призывался к цареубийству.

Два дня спустя начались петербургские пожары. Правая пресса и значительная часть либеральных публицистов связали эти два события: прокламацию и пожары. Возможно, они были правы, но только в чем была связь? Толкнула ли эта прокламация на поджоги левые элементы, или правительство, подстегнутое такой прокламацией и, не видя другого выхода, само решилось на них?

Посмотрим, как решали эти вопросы газеты тех дней? Только "Северная пчела" и "St. Peterburger Zeitung" сразу, 30 мая, писали "о корпорации, из среды которой, по народной молве, происходят поджоги" и "из уст в уста передается таинственный страшный слух" [67]. Другие газеты к этому приходят постепенно.

Так "Русский инвалид" в номерах от 25 и 30 мая, хотя и говорит о городских слухах в отношении поджогов, но о политическом характере их нет ни слова, и только в номере от 31 мая, в статье, перепечатанной из "СПб. полицейских ведомостей", сообщение о слухах принимает более конкретную форму: