Марсианское путешествие (сборник) - Гигевич Василий Семенович. Страница 17

Бесшумно, словно воровка, прошла Люба к дверям спальни. Осторожно потянула блестящую ручку. Дверь отворилась. Люба заглядывала туда, как в преисподнюю, будто там веселились черти.

— Свят, свят, свят, — чужим голосом зашептала Люба.

Она не верила своим глазам.

На кровати все было перевернуто вверх дном. На той самой кровати, которую Юзик называл аэродромом. «Пойдем-ка, жена, на наш аэродром, полетаем», — говорил Юзик Любе, собираясь спать. И вот теперь с этого широченного аэродрома, на который ложись хоть вдоль, хоть поперек, одеяло и простыни были сброшены. На полу лежали две подушки, розовое покрывало. Переведя взгляд в сторону на любимые Юзиком фотообои — голубые морские волны с белой пеной в пыль разбивались о высоченные серые скалы, — Люба и вовсе потеряла дар речи, побледнела.

…На этот раз и трюмо.

Трюмо, стоявшее у стены, на тумбочке которого покоились духи и одеколоны, это самое трюмо лежало на полу. Зеркалом вниз. И — как ни странно — не разбилось, будто его кто-то бережно положил на пол…

«Свят, свят, свят», — повторял кто-то неведомый. Он же повернул Любу лицом к двери и сильно толкнул в спину — словно нечистая сила вынесла ее из хаты. Опомнилась Люба уже во дворе.

Трудно сказать, что предприняла бы она на сей раз, вероятнее всего выскочила бы на улицу, забыв обо всем, но у самой калитки столкнулась с мужем. Кинулась ему на грудь, чуть с ног не сбила.

— Что стряслось? Куда летишь, дорогая? — Юзик обхватил Любу за плечи, попытался заглянуть в испуганно остановившиеся глаза.

— Та-там, там… — заикаясь, Люба показала пальцем туда, где стояла хата. И больше ничего не могла промолвить.

— Что там? — Юзик все тряс Любу, обхватив ее полное тело. — Воры? Обокрали? Что там?

— Н-нет… Там нечистик завелся, — наконец-то выдохнула Люба, боясь даже себе самой признаться.

— Какой нечистик? Что ты мелешь, дорогуша? С ума спятила иль хватила лишнего? — Юзик говорил спокойно, только голос у него становился громче. И строже. Так бывало всегда, когда Юзик злился всерьез. Люба хорошо изучила эти нотки…

— Юзичек, я боюсь… Я ночевать дома не буду, — Люба называла мужа Юзичком не так часто и совсем в другой обстановке — когда в ночной темноте на широченном аэродроме они оставались вдвоем… — Ты только не оставляй меня одну, Юзичек!..

— Тьфу, едрит твою… — уже совсем сердито сплюнул Юзик. — Ты что, баба, рехнулась? Ты мне лучше скажи: поесть приготовила? Может, мне теперь в столовку плестись? — в голосе мужа Люба уловила знакомые металлические нотки, которых обычно остерегалась. Но сегодня, на удивление, именно эти металлические нотки действовали успокоительно. Будто стеной отгораживалась она от того неведомого и вероломного, что ворвалось в ее размеренную жизнь.

— Поесть… Да, приготовила, — лепетала Люба, заглядывая своими ожившими глазами в строгие глаза Юзика. — В холодильнике все стоит, только разогреть нужно.

— Тогда пошли в хату. Нечего мне мозги пудрить, — сказал Юзик и силой повернул Любу лицом к веранде.

Они направились к ступенькам. Но идти первой Люба не захотела. Первым шел Юзик. Как и положено мужчине, когда впереди — неизвестность.

Ужинать уселись, как обычно в такую пору, на веранде. Чтобы в хату грязь не носить. После смены Юзик сильно проголодался, а Любе еда в горло не лезла — не до еды… Поэтому Люба только подавала Юзику разогретый бульон, нарезанную и поджаренную, домашнего приготовления, колбасу, масло, чай. Глядя, как опустошаются тарелки, Люба постепенно успокаивалась.

Аппетит у Юзика был отменный, слава Богу, не жаловался никогда — за троих справлялся…

— Ну, рассказывай, дорогая, что там у тебя стряслось? — утолив голод, Юзик всегда становился мягким и добродушным, хоть ты погладь его. Вот и теперь, закурив «Приму», развалившись в кресле, он цепким неторопливым взглядом окинул фигуру Любы. — Может, твой нечистик еще из-под кровати не успел выползти, а? Сейчас проверочку устроим. И что тогда с тобой будем делать, если я его оттуда вытащу, а?..

Нынешней весной Юзик стал отращивать усы. Эти непривычные для Любы усы, торчащие из-под прямого длинного носа, делали Юзика неузнаваемым.

Глядя на подобревшего, улыбающегося мужа, Люба неожиданно засмеялась. Почудилось, будто вовсе не она прожила с Юзиком двадцать лет, будто все вернулось в то время, когда Юзик отбил ее у березовских кавалеров на танцплощадке, а она, растерявшись, не знала, как избавиться от его настырных горячих рук и черных глаз, в которые страшно было глядеть — как в омут, затягивали…

У-у, бессовестный, настырный!.. И теперь за каждой юбкой готов увязаться, за ним глаз да глаз нужен — на гулянку одного нельзя отпускать… Еще и теперь одни лишь бабы в голове. И когда только перебесится, неужели только к пенсии?

Почему-то сразу стало веселее. Что-то свалилось с души, она даже приободрилась от знакомого цепкого взгляда, казалось, раздевающего ее.

Были у него такие замашки, были у паразита…

— И сказать кому — не поверят… Ты пошел на работу, я навела порядок в хате, накормила свиней и кур, пошла на огород — все лебедою заросло. Вдруг захотелось в спальню заглянуть. Зашла. Гляжу — подушка в ногах лежит. Ну, думаю, совсем голову потеряла, — Люба присела на табуретку напротив Юзика. Рассказывала и смотрела на мужа. Тот слушал, загадочно улыбался… — Поправила я подушку, положила на место, это хорошо помню, а после обеда снова в спальню заглянула. Тут уж просто затрясло меня, как осиновый листочек задрожала: вся постелька перевернута. Будто после меня ее кто-то перестилать вздумал. Да не по-человечески, а вверх ногами.

— Как это — вверх ногами постель лежать будет? — Юзик засмеялся и подошел поближе к Любе.

— Да не до этого мне теперь, — Люба ладошкой шлепнула Юзика по руке. Она застегнула халат, который всегда расстегивался не вовремя, и затараторила: — Ну как ты не понимаешь: простыни наверху, а покрывало и одеяло внизу.

— Неужели? — усмехнулся Юзик. По глазам было видно: говорил одно, а думал другое…

Тогда Люба поднялась с табуретки, чтобы и самой не заводиться и чтобы он отцепился.

— Тебе все шуточки. Тебе одно на уме… А мне тогда — не до смеха было. Руки дрожат. И внутри все колотится. Кое-как постель в порядок привела и выскочила из хаты. Трясет всю. Сначала думала к соседям бежать. Походила немного по двору, успокоилась и решила снова в хату заглянуть. Ну, думаю, если и на этот раз… И вот… Вот теперь ты сам все увидишь, своими глазами, что там стряслось. И сам тогда скажи, кто мог это сделать?

Неожиданно у Любы опять затряслись губы. От обиды, что Юзик не верит ни одному ее слову. От недавно пережитого страха. И правда — она всегда такая горемычная, а тут еще и эта беда на голову…

А все, наверное, из-за того, что святое письмо не переписала двадцать два раза. Неделю назад это письмо кто-то в почтовый ящик подкинул. В нем было написано:

Люба не сказала Юзику о святом письме, она знала, что тот посмеется над ней, а потому тайком переписала его, но не двадцать два раза, а только двенадцать. На большее времени не хватило. И вот, на тебе, началось…

Видимо, Юзик уже сообразил, что Люба расстроена всерьез, поэтому он сказал:

— Ну хорошо, хорошо… Успокойся. Пойдем вместе, взглянем, что там творится. Не бойся, если что — быстро наведу порядок. — Юзик с детства был отчаянным, хватким, если что не так — залимонить мог каждому, долго упрашивать не надо… Когда-то на березовской танцплощадке, где он впервые увидел Любу и почувствовал к ней симпатию, к нему пристали трое парней. И что же — справился, у милиции помощи не попросил, правда, после того вечера без переднего зуба остался. Но — ничего, на его место поставил новый, золотой. Заодно и Любу прихватил — на всю жизнь. Будто привязали ее к нему после той памятной драки, благо на танцплощадку он ее ни разу не отпускал — наверное, боялся, что отобьют.