Ратное счастье - Чудакова Валентина Васильевна. Страница 29

— Понимаете, какое дело... Он все с рывка да со зла. Доброго слова не услышишь... На Малышева кричит: «Молчать, мусор!» А тому обидно. Сами небось знаете, учителем парень был в начальной школе...

Да, интересное кино!.. Дожила баба. Достукалась, Мало того, что прозевала, так еще лично дважды заступалась за грубияна! Меня обуял такой гнев, что будь Сериков тут, кажется, стукнула бы! Вручив Соловью свои трофейные часишки-штамповку, я его оставила дожидаться Серикова. Приказала:

— Заметь время, когда придет. И веди ко мне.

Прошло не меньше двух часов, прежде чем появились Соловей и Сериков. Меня уже начала покалывать тревога: не случилось ли чего?

Однако мне удалось начать разговор почти спокойно. Но был он тягостен, а главное, безрезультатен. Виновный не чувствовал себя виноватым. А как разговаривал! ..

Где вы отсутствовали более трех часов?

Почему я должен докладывать?

Да вы что, младший лейтенант, с луны упали? Не должны, а обя-за-ны!

В свое личное время...

У нас с вами нет личного времени и быть не может! Самовольная отлучка свыше часа приравнивается к дезертирству! Или вам это в новость?

Мы же не на переднем крае!

Это не имеет никакого значения.

Что ж? Рапорт подадите?

Надо бы. Но на первый раз пре-дупре-ждаю, и железно! На носу зарубите. Я уже вас однажды предупреждала, чтобы вы не смели грубить командиру стрелковой роты. Ведь так? А вы опять за свое? Немедленно, сейчас же извиниться перед капитаном Пуховым— раз; перед старшиной — два; перед сержантом Забелло — три. И солдат Малышев на вашей совести! И чтоб я больше об этом не слышала! Ни ра-зу! Понятно?

Да не стану я извиняться!

То есть как это, если я приказываю?

Да вы не имеете права такое приказать! Это мое личное дело...

— Как?! Оскорблять заслуженных людей, старших по званию и возрасту,— ваше личное дело?! Обидеть израненного старшину? Сержанта Забелло, который пять дней стоял под таким огнем, какой вам еще и во сне не снился? Ну не наглость ли? Вон отсюда!..

Оставшись одна и отдышавшись, я занялась самоедством. Человек иногда умеет сам себя есть, да еще как! Ну что? Эх, дура баба! Сорвалась, как с цепи. А еще до десяти про себя считала. Никакой выдержки. Ну а теперь что? Опять сначала? Да не изринится такой урод. «Парень из интеллигентной семьи...» Хороша, наверное, была семейка...

Как же у меня так нескладно получилось? Это, видимо, и называется «начать во здравие, а кончить за упокой».

В таких растрепанных чувствах и застал меня мой бывший зам — ныне заместитель командира батальона по строю Парфенов.

Подумать только: что делает доверие и власть — человек совершенно преобразился, точно его вдруг наизнанку вывернули. Куда девались апатия и лень — весь сама энергия! До того деятелен — на удивление. Впрочем, раз не к худшему, а к лучшему человек переменился, ну и на здоровье. Парфенов вроде бы даже похорошел. И взгляд стал не злой. Но, может, он и не был таким, а просто мне так казалось из-за неприязни. Ведь когда человека не приемлешь, видишь только его недостатки. И даже — придумываешь, чего у него нет.

Здорово, ротный! Что с тобой? Ну и видок: как лягушку проглотила.

Ты прав. Но не лягушку, целая жаба в горле застряла.

Выслушав меня, Парфенов не удивился:

.Я сразу заметил, что он такой. Только тебе не сказал, не хотел расстраивать.

Спасибо за заботу. — Я иронически поклонилась.

Парфенову хоть бы что. Продолжал как ни в чем не бывало:

— Матом кроет. Веришь ли? При тебе, может быть, и нет. Но я своими ушами слышал. Еще подумал: «Вот интеллигентная шпана!» Ладно. Доложу. Подумаем, что с ним делать.

Послушай, а может быть, не стоит докладывать? Не люблю я нянек. Может, еще раз с ним самой поговорить? А? '

Ну уж нет! — решительно отверг Парфенов. — Ты думаешь, я с ним не говорил? Ты шутишь? Не такой это случай, чтобы спускать на тормозах. Ведь это почти неповиновение. А если в бою? Пухов ему: «Огонь!» А он: «Пошел к такой матери!» Картиночка.

Нет, эту заразу надо вырвать с корнем, чтобы и другим неповадно было. Придется ему устроить баню. Причем немедленно. Сама знаешь, все имеет конец. Даже наша затянувшаяся передышка.

Это что, суд? — На сей раз у Серикова не усмешечка, а явная тревога в уголках опустившихся губ, в глубине настороженных зрачков. А глаза красивые: крупные, серые, в опушении почти девичьих ресниц.

Нет. Дамский разговор,— усмехнулся комсорг Сударушкин, явно не подумав. Замкомбата Ежов сердито на него покосился. И Серикову с издевкой:

А что, судьи не по нраву? Отчего бы? Как видишь, все офицеры, все выше тебя по званию и должности, все фронтовики, и так далее, и тому подобное...

— Встать как следует! — рявкнул вдруг комбат Кузьмин так, что я вздрогнула. В первый раз увидела нашего Фому в неподдельном гневе. — Ишь ты, на гулянку он пришел! Честное слово, впервые такого вижу: мамкино молоко на губах не обсохло, пороха еще не нюхивал, а уж трибунальской каши просит! Ах ты!.. (Трах-тах-тах)Про семью не спрашиваю, про школу тоже ясно. Но в училище учили же тебя чему- нибудь, кроме короба и кожуха! (Трах-тах-тах!)...

Погоди, комбат. — Капитан Ежов настойчиво тянул Фому за рукав гимнастерки. Но тот остыл не сразу — еще несколько «залпов» выдал, а закончил так:

Сказал бы я тебе!.. Но жаль, что девушка среди нас находится...

Комсорг проворно отвернулся от стола, плечи его мелко тряслись. Наверняка Вовка хохотал украдкой. А мне было не смешно.

— Ну-с, товарищ офицер, выкладывайте: как дошли до жизни такой? — В голосе капитана Ежова были стальные, ничего хорошего не предвещающие нотки.

Странно, но мне вдруг стало жаль Серикова: точно окаменел, в лице ни кровинки, глаза долу. Видно, понял, что не шутят. А впрочем, чего его жалеть, хама такого. Я поочередно оглядела всех «судей». У комбата выражение лица свирепое— не по характеру. У Ежова — сурово официальное. У комсорга — непроницаемое. У ротного Игнатюка — сочувствующее. У Парфенова — как будто равнодушное (А горячился!..) У Пухова почти торжествующее: «Ага, попался!» А у Самоварова, ей-ей, по-бабьи жалостливое. Выходит, хоть во мнении едины, а мысли разные. Но все равно я ни за что не хотела бы оказаться на месте Серикова. Мы в томительном молчании выжидали минут десять. Капитан Ежов дважды повторил вопрос; «Подсудимый» ни слова!..

— Почему матом кроешь, как уголовник?—опять рявкнул комбат.

Сериков разлепил бледные губы и чуть слышно!

Так ведь многие ругаются... И вы... тоже...

Я?!—Комбат подскочил, точно его шилом ткнули. — Когда это? Ты, брат, не заговаривайся.

Под комсоргом подозрительно скрипел табурет: очевидно, бедняга трясся от сдерживаемого смеха.

— Чтобы человек, да еще советский офицер, уподобился шпане] — гневно продолжал комбат. — Чтобы скатился до... черт знает чего! Не уважать товарищей! Оскорблять подчиненных...

Когда по-деловому высказались все (и даже Пухов на сей раз не завелся), капитан Ежов, взявший на себя роль председателя, предоставил слово мне. Я развела руками:

— Мне нечего сказать. Младший лейтенант Сериков видит, что все мы в нашем мнении единодушны. Ему остается только сделать для себя выводы.

Серикова выпроводили на улицу. Стали совещаться, как его наказать.

Да не надо, его, шельмеца, наказывать! — высказался первым Самоваров. — Он уже и так наказан на нем же, что называется, лица нет.

Коллега, я с тобой не могу согласиться! — живо возразил Пухов. — Как можно такие серьезные проступки оставить без наказания? Да он же сам над нами потом смеяться станет! Скажет: вот устроили комедию.

Без наказания нельзя, — заключил капитан Ежов. — Комбат, какие у тебя там права насчет домашнего ареста?

Пять суток,— отозвался Фома. — Так и вклеим. Без исполнения обязанностей и с удержанием из денежного довольствия.

Этого мало,— возразил Парфенов. — Я бы довел до сведения командования полка. Там права повыше. Пусть решают.