Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер - Санд Жорж. Страница 64

— Знакомо вам это?

— Как! Что я вижу! — воскликнул коммивояжер. — Так мы с вами кузены, оказывается, и вы до сих пор скрывали это? Ну, ну, нечего сказать, разыграли вы меня. Но кто бы мог подумать? Так, значит, вы проверяли меня? Вам было поручено наблюдать за мной, прощупать меня? Что же, выходит, мне не доверяют? Нет, мне решительно кажется, что это сон… Да говорите же, отвечайте!

— Если мы еще с вами и не кузены, то находимся на пути к этому, — отвечал Пьер, который едва удерживался от смеха при виде искреннего изумления Ашиля. — Этот знак вручил мне граф де Вильпрё, чтобы нам скорей сговориться с вами.

— Но если вы не посвященный, — проговорил Ашиль, все больше изумляясь, — это против всех правил.

— Как видно, — сказал Пьер, — он имеет право так поступать.

— Да ничего подобного! — воскликнул Ашиль Лефор. — То, что он член Верховной венты [109], вовсе не дает ему право разглашать наши тайны и открывать наши условные знаки. Ах, понимаю: старый трус решил выйти из игры; а может, он со страху совсем рехнулся и уже сам не знает, что творит? Впрочем, после всего того, что он наговорил мне вчера вечером, ничто меня уже не удивляет. Известие о Трокадеро [110] окончательно его доконало, и он, видно, вообразил, что теперь всему конец. С самого начала войны он сам не свой. Он ведь и в этот старинный замок запрятался, чтобы в случае чего остаться в стороне от событий, а теперь небось рад бы забраться, как филин, в какую-нибудь расщелину своих аристократических стен. Ох, уж эти мне люди! Даже если и случится им когда-нибудь проявить мужество, то в следующую же минуту они становятся еще трусливее. Не понимаю я, ей-богу, руководящий комитет; это же чистое безрассудство — надеяться на всех этих старых аристократов! Как будто они могут забыть эпоху террора, как будто они способны на что-нибудь путное. Срывать наши планы да тормозить все дело, только на это они и способны. Простите меня, мастер Пьер, все это я говорю не потому, что не доверяю лично вам. Я знаю, что вы не менее осторожны и честны, чем лучшие люди из наших. Но все же никто из нас не имеет права нарушать обет и раскрывать наши тайны.

— Успокойтесь, господин Лефор! — ответил Пьер. — И вообще не надо волноваться. Никто этой карточки мне не давал, я сам нашел ее давеча на дне ящика. А если кто и раскрыл мне тайны организации, то это вы сами. Вы рассказали мне гораздо больше, чем я хотел узнать.

— Что?! Так, значит, вы просто дурачили меня? — проговорил Ашиль тоном, в котором чувствовалось подчеркнутое высокомерие, и глаза его сердито сверкнули.

— Потише, потише, сударь мой, — ответил на это Пьер. — Возьмите эту карточку, мне она ни к чему, а что до ваших тайн, не думаю, чтобы им грозила такая уж большая' опасность оттого, что я обнаружил эту детскую игрушку. Забавляйтесь и дальше подобными пустяками, я не имею права смеяться над ними, поскольку и сам связан такими же ребяческими условностями с другой организацией, члены которой больше верят в свое дело и лучше хранят свои тайны, чем вы.

— Вы, кажется, позволяете себе читать мне мораль, мастер Пьер? — сказал Ашиль, окончательно рассердившись. — Я отношусь к вам с уважением, но этого права вам не давал. Будь вы человеком невежественным и грубым, как большинство вам подобных, я мог бы из снисходительности не обращать внимания на ваши скверные шутки. Но я считаю вас равным себе и по уму, и по знаниям, а потому, имейте в виду, не стану терпеть такие шутки, как не стал бы терпеть от любого из моих товарищей.

— Господин Лефор, — совершенно невозмутимо отвечал ему Пьер, — благодарю вас за комплименты, которыми сопровождаете вы свои угрозы, но в них чувствуется высокомерие человека, надевающего перчатки, прежде чем дать пощечину. Ну, а я проявлю еще большую гордость — я протяну вам руку и попрошу прощения за то, что вас обидел.

— Пьер, — сказал Ашиль, растроганно пожимая рабочему руку, — я искренно люблю вас, но прошу, постарайтесь, чтобы наша дружба не расстроилась из-за гордыни одного из нас.

— Я прошу вас о том же, — улыбаясь, ответил Пьер.

— Но мне труднее, чем вам, мой друг, — продолжал Ашиль. — Ведь вы — это народ, то есть аристократ, властелин, которого мы, заговорщики из третьего сословия, пришли умолять принять участие в нашей борьбе за дело справедливости и истины. Вы говорите с нами свысока, недоверчиво, устраиваете нам чуть ли не допрос, требуете ответа, кто мы — безумцы или интриганы. Вы заставляете нас вытерпеть тысячу оскорблений. А когда мы, потеряв наконец терпение, оказываемся уже не в силах даже во имя дела проявлять христианское смирение, и кровь закипает от гнева в наших жилах, и мы требуем, чтобы вы относились к нам как к равным, — вы заявляете, что мы-де раньше притворялись, что это мы относимся к вам свысока и затаили против вас злобу, одним словом, что все мы самозванцы и подлецы и, моля вас о помощи, лишь хотим использовать в собственных интересах. А ведь именно такого рода клевету поддерживает правительство, чтобы разлучить нас с народом — нас, его единственных истинных друзей. И вы клюете на эту приманку, попадаете на эту удочку. Не умно и не великодушно.

— То, что вы говорите, безусловно верно, если смотреть на все это с вашей колокольни, — ответил на это Пьер. — Я многое мог бы сказать в наше оправдание. Я мог бы сказать, что даже те из вас, кто искренно сочувствует нам, как вы, например, никогда не задумывались всерьез о нашем положении и хотя сожалеют о нем, не знают, как его изменить. Да и не господь же бог поручил вам вести среди нас агитацию и поднимать восстание! Я мог бы добавить к этому, что в вашем ремесле (а это ремесло, уж простите мне это слово!) вы пользуетесь такими же иезуитскими приемами, как и вводящее нас в заблуждение правительство, которое вы обвиняете в этом. Вы с легкостью даете нам обещания, заранее зная, что не в состоянии их выполнить, вы наблюдаете нас, проникаете в нашу среду, узнаете наши недостатки, наши ошибки, пороки и, выдержав некоторое время это тяжкое для вас испытание — общение с народом (ибо нет у вас ни желания просветить его, ни истинного духа милосердия и озабочены вы идеями политическими, а не нравственными), бежите прочь от нас, говоря: «Теперь я знаю народ, он дик, он груб, и пройдут еще многие века, прежде чем он будет способен управлять собой сам. Остерегайтесь народа, друзья мои, не будем торопиться. Народ у нас за спиной, готовый поглотить нас, и горе нам, если мы спустим это взбесившееся животное с цепи».

— Этого мы не говорим! — закричал Ашиль.

— Неправда, говорите. Вы это пишете и печатаете. Ваши газеты полны речами ваших адвокатов и ораторов, они отрекаются от нас, они презирают нас. Вы что ж думаете, мы не читаем ваших газет? «Народ, — заявляете вы, — это не та презренная чернь, не та воющая толпа, что жаждет крови и грабежей, которая требует милостыни, угрожая вам палкой, и готова убить того, кто не отдаст ей своего кошелька. Народ — это здоровая часть населения, это те, кто честно зарабатывает свой хлеб, кто с уважением относится к нашим правам, стараясь добиться таких же прав для себя, но не насилием, не анархией, а усердным трудом, стремлением к просвещению и уважением к законам своей страны». Вот каким изображаете вы народ. Вы рядите его в воскресное платье и в таком виде выводите перед судами, перед парламентом, перед теми, у кого есть средства подписываться на ваши газеты. А то грубое платье, что он носит в будни, а ужасающие его язвы, а постыдные болезни; а взрывы негодования, когда он доведен до крайности; а его угрожающие вопли, когда он видит себя угнетенным и обойденным; а эти приступы исступленного безумия, когда воспоминание о вчерашних горестях и страх перед будущим заставляет его «искать в вине забвения всех печалей» [111], по выражению одного вашего пиита; а постепенное падение, обнищание, потеря человеческого облика, рождаемые нищетой, — все это вас не касается, здесь вы умываете руки, вы устыдились бы одной мысли о том, что их можно оправдать, и говорите: «Эти тоже наши враги, они позор общества, они его бесчестье». А между тем и эти тоже народ! Смойте с них грязь, излечите их от недугов, и вы увидите, что это презренное стадо — такое же творение божье, как и вы. Напрасно хотите вы разделить народ на разные группы и категории — двух народов не существует, есть лишь один. Те, которые работают в ваших домах, все эти улыбающиеся, степенные, чисто одетые люди — такой же народ, как и те, что в жалких рубищах, в злобном исступлении кричат, толпясь у ваших дверей. Разница только в том, что одним вы дали работу и хлеб, а для этих у вас ее не нашлось. Почему, например, вы, господин Лефор, расточая мне свои похвалы, всякий раз выделяете меня из народа? Вы полагаете, что это так лестно для меня? Отнюдь, я не хочу подобной чести. Последний нищий — такой же, как и я. Я не стыжусь его, как многие из наших, которые, переняв у вас привычки благополучной жизни, усвоили вместе с ними и ваше чванство и неблагодарность. Нет, нет, этот нищий, этот несчастный принадлежит к той же касте, что и я. Он брат мой, и его уничижение заставляет меня стыдиться своего благополучия. Запомните же, господин Лефор; до тех пор, пока есть на свете человеческие существа, пораженные язвой нищеты, до тех пор я буду твердить: грош цена всем вашим заговорам, буржуазным хартиям и сменам убеждений.