Боярыня Морозова - Бахревский Владислав Анатольевич. Страница 93

Похоронили царевну 1 марта, а наутро Мария Ильинична позвала детей благословить последним благословением.

Царица-матушка лежала на высоких подушках, лицом белее белоснежных наволочек, но не было ни в белизне, ни в широко раскрытых, дарующих детям сердце и душу глазах, ни страдания, ни горя.

– С вами Заступница. Ангел Евдокиюшка помолится о вас и обо мне перед престолом Всевышнего… Наказ мой простехонек, детушки: любите друг друга, батюшку не огорчайте.

Брови у Марии Ильиничны были черны, как соболи, губы, всегда яркие, побледнев, стали розовыми, ласковыми, складывали, не сказывая, материнское тайное слово.

Прощаясь с Евдокией, с Марфой – красавицами девицами, дрогнула сердцем. Царевны что монахини, жить им в высоком Тереме затворницами, старыми девами, коли не сыщется заморский принц.

Софье, смотревшей на мать совенком, сказала:

– Ты книжки-то читай, чтица моя премудрая, да на солнышко тоже смотри! На цветы весенние.

Одну за другой мамки подвели к умирающей Екатерину, Марию, Феодосию.

Обмер, целуя матушкину руку, Алексей. Не удержал слез Федор. Симеон отвернулся, ни разу не поглядел на матушку, Иван же засмеялся…

Все заплакали. Ливнем покатились слезы из глаз Марии Ильиничны. Доктора кинулись выпроваживать мамок и детишек.

Алексей Михайлович простился с царицею своей молча. Подержал за руку, поцеловал в лоб. Постоял, поглядел в глаза… И она глядела, все глядела. И, когда он пошел было, головой затрясла: не уходи!

Остановился, испуганный, принялся шептать:

– Ты поспи! Ты, голубушка, поспи! Да и проснись не болезной.

Померла государыня-царица Мария Ильинична, осененная светом чудотворной иконы Волоколамской Божией Матери, 3 марта 1669 года. Отошла тихо. Пыхнула лампадка в божнице и погасла. Вздохнула болезная и отмучилась.

Хоронили царицу на другой день. Над гробом несли шелковый черный балдахин. Двигались в молчании по двое. За гробом несли огромный мешок денег, деньги горстями кидали нищим.

Алексей Михайлович шел с Алексеем Алексеевичем. В шубах из черных лисиц, без единого украшения. Бояре вели царя и царевича под руки.

Похоронили царицу Марию Ильиничну в Вознесенском монастыре у Спасских ворот.

Едва могила закрылась, пошел снег. Сыпал и сыпал. Все побелело – крыши, купола церквей, деревья… Явились вдруг, понасажались на рябинах, на липах… снегири. Дивное множество снегирей. А наутро грянула ростепель.

Во дни скорби и тоски вспомнил Алексей Михайлович собинного друга.

Послал в Ферапонтов монастырь Родиона Матвеевича Стрешнева сообщить Никону о смерти Марии Ильиничны, о горе своем, о вдовстве. Родион Матвеевич приказал приставу Наумову освободить опального патриарха от цепей, караул снять. Никону вручил от царя на поминовение великой государыни пятьсот рублей.

Никон деньги не принял. Сказал:

– Довольно с меня наветов!

Навет, верно, был. Стряпчий Образцов, приезжавший разбирать дело о поклепе то ли на Ртищева, то ли на Хитрово, выдал Никону пятьсот рублей да двести рублей старцам. А потом был донос: старцам деньги не попали, осели в карманах Никона. Снова дознания, злые слухи.

Сказ опального о навете показался Родиону Матвеевичу отговоркой. Не приняв денег на поминовение царицы, Никон уязвил Алексея Михайловича, уязвил и Милославских – царица не любила святейшего.

Что поделаешь!

Неистов был Никон. Даже смерть не примирила его с усопшей. Не укротили обид покаянные слезы царя.

* * *

Великий пост в 1669 году начался на Маврикия, 22 февраля. Всяк православный человек постится по совести. Один говорит: пост не мост, можно и объехать. Другой живет по правилу: никто с поста не умирает. Одни кушают хлеб да квас с редькой, другие поменяют мясо на рыбку – и тоже у них пост.

Царь Алексей Михайлович баловал себя рыбой дважды: на Вербное да в Благовещенье.

Великопостный обед патриарха Иоасафа состоял из куска хлеба, сладкого взвара с пшеном, с ягодами, приправленного перцем, драгоценным шафраном. Кушал хрен. Греночки. Кисель клюквенный с медом. Кашку тертую с маковым сочком.

В понедельник первой седмицы Алексей Михайлович прислал святейшему со своего стола кубок романеи, кубок рейнского, круглый хлебец, полосу арбуза, горшочек патоки с имбирем, горшочек мазюни с шафраном, три кедровые шишки.

В Пустозерске четверо страстотерпцев держали пост по-своему. Не ели хлеба ни в понедельник, ни во вторник, ни в среду с четвергом. Водицу кушали тоже не каждый день.

Подкреплял себя батька Аввакум пением Давидовых псалмов. Книг не было, да, слава богу, памяти Господь не лишил, наизусть батька глаголил священные славословия:

– «Не ревнуй лукавнующим, ниже завиди творящим беззаконие. Зане яко трава скоро изещут, яко зелие злака скоро отпадут. Уповай на Господа и твори благостыню и насели землю, и упасешися в богатстве ея…»

Ознобило вдруг. Затрясло. Полез на печь, под шубу. Пригрелся, заснул. И увидел царя. Входит Алексей Михайлович в избу, не зная, чье это жилье, а на лавке под образами – Аввакум. Смутился самодержец. Аввакум же, страха перед государем не ведая, а токмо радуясь встрече, подошел к нему, обнял, поцеловал, как лучшего друга.

Письма

День был банный. Анастасия Марковна, напарившись, лежала, блаженно расслабленная, на постели. Акулина расчесывала головку Афонюшке, Аксинья – сама себе, Агриппина же двигала в печи горшками, пробуя, упарилась ли каша, готова ли рыба в ухе.

В бане теперь мылись челядинки, Фетинья с Агафьей, а сынок ее, тринадцатилетний Елизарка, был с рыбаками в море.

– Да кто там скребется в дверь?! – крикнула сердитая от печного жара Агриппина. – Аксютка, Акулинка, поглядите!

Дверь тихонько растворилась сама собой, и чьи-то руки выставили на обозрение младенца, девочку.

– Господи! Кто?! Да заходите же! – поднялась с постели Анастасия Марковна.

В избу вошел, радуясь проказе, Иван с сокровищем своим, дочкой Марией. Следом Прокопий, супруга Ивана Неонила, Федор-блаженный, Лука Лаврентьевич, духовный сын батюшки Аввакума, московский жилец, стало быть, дворянин.

Поднялись охи, ахи, поцелуи были солоны от слез. Кинулись хозяйки собирать на стол, послали Аксютицу в баню с наказом Фетинье да Агафье, чтоб воду понапрасну не выхлестывали, а печь чтоб подтопили, воды в котел добавили.

Внучка была совсем еще крохотная.

– Агу! – сказала ей Анастасия Марковна.

– Агу! – радостно улыбнулась ласковая девочка. Анастасия Марковна вдруг расплакалась.

– Батюшка Аввакум Петрович и не понянчит родную плоть, красотой несказанной не полюбуется.

От синих глаз Неонилы пол-избы синевой залило. Уж такая красавица за Ивана пошла, за гонимого.

Свадьбу молодым сыграла боярыня Федосья Прокопьевна. Одела невесту с ног до головы, одарила Ивана деньгами, избу пожаловала… А потом будто бес в нее вселился. Стала гнать из дому Федора. Тот уличал на папертях царя за соловецкую осаду. В словах не стерегся, за больное царя цеплял: царица-де померла с царевной да царевичем – то Божья кара за губительство истинной веры.

– Как же Федосье Прокопьевне было не поостеречься? – укорила Федора Анастасия Марковна. – Ей с царем мир нужен, сына женить собралась. Писала она о том Петровичу, благословение для боярина Ивана Глебовича испрашивала. Кто у него в невестах-то?

– Да все приглядываются, – ответил Иван. – А что батюшка пишет боярыне-то?

– Благословение дал… А что пишет – не ведаю. Не велит письма читать, ни свои к Федосье, ни Федосьины. Потаенных ящичков наказывает не трогать.

Подала сыну кипарисовый крест с секретом.

– Епифаний мастерил? – спросил Федор.

– Старец Епифаний.

– Хитро!

– Жили бы страстотерпцы-то наши попросту, да нельзя, – сказала Анастасия Марковна. – Приходили к нам от воеводы, искали батькины грамотки. Он ведь и на Соловки посылал. Нынче всякий подвоз на острова под запретом. Надежда на стрельцов, какие тайно блюдут истинную веру.