Мертвые души. Том 3 - Авакян Юрий Арамович. Страница 12

По отъезде доктора Чичиков было спохватился о том, что позабыл расплатиться с ним за визиты, на что Надежда Павловна не велела о том и беспокоиться, потому как давеча ею послан был доктору возок с овсом в уплату и уж за состоявшиеся его посещения и за будущия. Тут Чичиков пытался, было протестовать, на что Надежда Павловна, присевши на край его постели и взявши его руку своею рукою, стала его укорять, говоря, что он не в праве противиться, что она чувствует за собою вину в этой его болезни, и что не умори она его тогда катанием по морозу, был бы он нынче и крепок, и здоров.

— Да к тому же я вовсе не хочу, чтобы промеж нами были бы подобныя счёты, — сказала она, гладя Чичикова по руке, на что, он ничего не ответивши, лишь блаженно закатил глаза, и со счастливым вздохом повалился на подушки.

Ежели болезнь кому и шла на пользу, то, несомненно, это был наш герой. Лежания его на софе с обмотанными компрессами горлом и услуги, оказываемыя ему хозяйкою, сблизили обоих настолько, что им стала казаться скучною всякая минута, какую проводили они порознь, и можно сказать, что меж ними возникнула привязанность глубокаго и сердечнаго свойства какая встречается порою между супругов, искренно ценящих дарованное им Богом чувство. Когда же доводилось оставаться им наедине с собою, предаваясь волнующим их мыслям, то обое не могли не согласиться с тем, что произошедшее с ними более чем хорошо. И на то у каждого сыскивались свои доводы и резоны. Несмотря на то, что головы наших героев нынче населяли мысли по преимуществу романтическия, среди них, однако отыскивалось место и мыслям прозаическаго, ежели не сказать точнее – практического свойства, но и они все тоже были необыкновенно приятны. Произведя в уме своем некий расчёт, Павел Иванович пришёл к заключению, что Кусочкино и является именно тем причалом, к коему и прибило, наконец—то, судьбу его, что столь часто сравнивал он с баркою. Расчёт же его состоял в том, что имение Надежды Павловны при том виде и весьма завидном состоянии дел, которые были на лицо, может стоить не менее трёхсот тысяч рублей. А сие означало, что объедини Чичиков свои двести тысяч, что надеялся получить он под залог «мёртвых душ», со сказанными уж, тремястами, какие можно было бы выручить за Кусочкино – вот они и получались: полмиллиона! Сумма, от которой у Павла Ивановича становилось тесно в груди. Из сего расчёта также вытекало, что ежели развернуть шире столь разумно и верно направляемое хозяйство, да заключить, к примеру, подряды на постав муки, к чему имеющаяся мельница давала все возможности, то того и гляди, через какой—нибудь пяток лет, состояние может прирасти никак не менее чем вдвое. Замечательный сей расчёт приводил Чичикова в преотличнейшее расположение духа, так что случившаяся с ним болезнь ничуть не смущала его в те минуты, когда в голове у него складывались и вычитались все эти рубли, копейки, мельницы, овины, пруды, поля, древесныя стволы в лесу и прочая, и прочая…

В отношении же Надежды Павловны, можно было сказать, что она довольствовалась уже и одним тем обстоятельством, что в Чичикове не видно было ни малейшей тяги к охоте — он пребывал к ней совершенно равнодушным. Если же она и могла интересовать его, то разве лишь в виде изжаренного в сметане рябчика, поданного ко столу. Помимо сего неоспоримого достоинства Надежда Павловна сумела различить в Павле Ивановиче ещё целый ряд замечательных качеств, из коих, словно бы сам собою сложился – утвердившись в ея очаровательной головке, портрет великаго мужа, равного коему не бывало по сию пору под небесами отчизны нашей. И Павел Иванович имел ежевечернюю возможность «любоваться» сим портретом, слыша доносящиеся из—за стены разговоры, которые вела Надежда Павловна с Дуняшею, перед отхождением ко сну. Но справедливости ради надо заметить, что и Надежде Павловне не чужд был некий расчет. Питая к Павлу Ивановичу весьма искрения чувства, и в то же время, не менее же искренно почитая его за миллионщика, она со своей стороны тоже не прочь была бы объединить оба имения в одно, но покуда, до поры до времени, предпочитала не заводить об этом никакого разговору.

Уже более двух недель минуло с той достопамятной ночи, как попросился Павел Иванович на ночлег, столь внезапно объявившись в Кусочкине. Горячки с ним, к счастью не приключилось и старенький седовласый доктор, ещё несколько раз побывавший с визитом, отменивши лечение, назначил ему кратковременные, ежедневные прогулки на свежем воздухе, что нашими героями было воспринято с радостью, потому, как обоим изрядно наскучило сидение в комнатах. Для предписанных Павлу Ивановичу моционов расчищены были дорожки в парке и он ежедневно, рука об руку с хозяйкою прохаживался по ним три четверти часа, как оно и было велено доктором, любуясь и самим запорошенным снегом парком, и набегающими друг на дружку белыми, блестевшими не солнце холмами, и высокой поросшей лесом кручею, что нависала над спрятавшейся подо льдом рекою – излучиной огибавшей утопающую в снегах господскую усадьбу. Виды сии не могли не тронуть сердце Чичикова своею живописностью, и он несколько раз ловил себя на том, что невольно сравнивает их с имением Тентетникова, что, как мы помним из предыдущего, некогда поразило Павла Ивановича своею красотою. Тут обычно возникала в душе у него легкая досада, но он отмахивался от сего неприятного чувства, потому, как приятных мыслей и чувств было в избытке, и очень скоро забывал о ней.

Так размеренно и покойно текли дни его пребывания в Кусочкине. Отношения наших героев стали ещё теснее и ближе, хотя внешне и выглядели вполне благопристойными, но кое—кто из дворни всё же посмеивался в усы, да перемигивался меж собою. Мы же, со своей стороны, хотя и призваны следовать похождениям нашего героя, живописуя их по возможности полно — тоже ничего предосудительного в отношениях между Надеждою Павловной и Павлом Ивановичем не заметили. Правда, поздними ночами, когда весь господский дом находился уже во власти сна, раздавались, порою некия скрыпы дверных петель, что, однако тут же исчезнули, после того, как призван, был хозяйкою плотник Михайло. Временами, так же, доносился из—за затворенных дверей хозяйской спальни горячий и таинственный шёпот, но кто знает, может то, был жаркий шёпот молитвы, для коей у Надежды Павловны существовало множество поводов и причин. Вот собственно и всё, что можем мы сказать, на сей счет. Заниматься же досужими измышлениями нам вовсе не интересно, да и не пристало.

Однако незаметно, за всеми этими событиями, приблизилось Рождество, а там невдалеке, замелькал, замаячил и конец года, столь богатого для Павла Ивановича на всяческия приключения, и герой наш, словно бы выйдя из некоего оцепенения, в которое был он погружен последними, счастливыми до него событиями, вновь оборотился мыслями к оставленному им было на время предприятию. А тут, надо сказать, выходило, что на все скупленныя им «мёртвые души» нужно было либо подавать ревизскую сказку — прописавши их, как они собственно и были – мёртвыми, либо, обозначивши сии души живыми, платить за них подати в казну, и сумма тут, за тысячу с лишком душ, набегала немалая. К тому же, близился год восьмой ревизии, и надобно было поспешать с завершением всех дел, связанных с этой, столь многое обещавшей затеей, иначе всё могло бы пойти прахом, и силы и средства оказались бы истраченными Павлом Ивановичем впустую.

Не ведая, как и подступиться к нелёгкому сему разговору, предстал Чичиков пред очи Надежды Павловны с таковым смущением во чертах чела своего, что это не могло не насторожить нашу героиню, приведя в некоторое смятение ея безмятежный, пребываюший в ожидании веселого праздника дух. Павел Иванович прекрасно понимая, что не разгласивши тайных пружин своего предприятия, ему не объяснить Надежде Павловне причин, понуждающих его ко скорейшему отъезду, решил объявить ей, о якобы наступивших для него сроках уплаты податей в казну, и о нехватке у него, потребных для сего наличных средств. Опустивши глаза и потея всем телом, приступил он, было к малоприятному сему разговору, но уже очень скоро, когда страшныя слова, о необходимости отъезда были им произнесены, зазвучали ему в ответ рыдания – горькие и безудержныя, сквозь которыя только и было слышно одно: «Не любит! Не любит! Не любит!»…