За живой и мертвой водой - Далекий Николай Александрович. Страница 5

— Ведите сюда, — приказал Горяев после короткого раздумья и, как только сержант закрыл за собой дверь, повернулся к Оксане: — Придется на время оставить нашего Хауссера в покое… Сейчас явится парень, который по моему заданию побывал у себя на родине, а родом он с Западной Украины. Я думаю, вам будет очень полезно послушать его рассказ. Для ознакомления с обстановкой. — Полковник посмотрел на дверь и усмехнулся. — Имел я с хлопцем мороку. Он из родного села от немцев на Восток уходил, а его за шпиона приняли. Насилу отбил. Комсомолец, отец был председателем колхоза.

Снова стук в дверь. В комнату, сопровождаемый сержантом, вошел юноша лет двадцати, в помятом спортивном пиджаке с накладными карманами, бриджах цвета хаки, со шнуровкой ниже колен и сапогах необычного фасона с высокими задниками.

Едва переступив порог, он торопливо, заученным почтительным движением снял кепку, и черные кудри рассыпались по лбу. Правый глаз хлопца сверкал радостью, а левый, заплывший синеватой опухолью, едва виднелся в узкой щелочке. Горяев и юноша шагнули друг к другу, крепко обнялись и расцеловались. Сержант при виде такой встречи просиял лицом, козырнул, сделал уставной поворот налево кругом и исчез.

— Ну, Ярослав, с прибытием! — сказал полковник радостно и тут же обеспокоился, рассматривая запухший глаз хлопца. — Что это у тебя?

— Наши… — небрежно и весело махнул рукой Ярослав. — Опять за шпиона посчитали. На передовой врезал один гвардеец, а потом извинения просил. Это мелочь, ерунда. Главное — к вам добрался. Даже не верится…

Он засмеялся одним глазом, облегченно вздохнул, любовно, не скрывая своей радости, оглядел Горяева. Оксана поняла, какой желанной, вымечтанной была для него эта встреча.

— Садись, Ярослав. Ты ведь голодный…

— Что вы, товарищ полковник, — замахал руками хлопец. — Меня кормили и на передовой, и в дороге. И водкой угощали.

— Значит, уже приняли на довольствие. Ну, тогда рассказывай. Первое: общее впечатление?

Ярослав покосился на незнакомую девушку, как бы спрашивая Горяева: «При ней можно?» Полковник кивнул головой. Хлопец задумался, скривил губы, сказал с нескрываемой горечью:

— Ничем особым не порадую. Плохие дела. Полковник пристально смотрел на него. Он не удивился, как будто ожидал такого ответа.

— Та–ак… Теперь подробней. Почему?

— Бандеровцы… — вздохнул Ярослав. — Немцы им помогают. Запугивают людей, молодых к себе тянут. Чуть ли не в каждом районе — эсбе.

Горяев быстро взглянул на Оксану и тоном экзаменатора спросил:

— Что такое эсбе?

— Служба безопасности, карательный орган националистов, что–то похожее на гестапо, — негромко, без запинки ответила девушка.

— Э, нет! — возразил, нахмурившись, Ярослав. — Хуже, чем гестапо! Что гестапо? Оно наших людей не знает, а своим в селе известно, кто чем дышит. Каждой ночью люди исчезают, словно сквозь землю проваливаются. Это значит, что хлопцы из эсбе взяли, уничтожили. У них, как и у немцев, одно наказание — петля, пуля. Что хотят, то и делают. Нагнали на людей страху.

— А беднота, трудовое крестьянство? — нетерпеливо спросил Горяев. — Какое у них настроение?

— Товарищ полковник, — сказал Ярослав, — ведь у нас таких кулаков, как я в «Поднятой целине» читал, таких У нас нет. Ну, один–два на село. И то слезы — пять–десять моргов. Это три–пять гектаров. Были помещики, арендаторы, ксендзы богатые были, осадники много земли имели. А крестьяне–украинцы, какие побогаче, у тех три–четыре морга. А сколько таких, что одна хата, а земли — только та, что под ногтями… Так у нас про бедняков говорят.

— Значит, малоземельных бедняков много. Почему же они не дадут отпор националистам?

Хлопец как–то жалобно сморщил лицо, молчал. Видимо, он затруднялся с ответом.

— Думаете, среди бандеровцев бедняков нет? — сказал он наконец. — Сколько угодно! В том–то и штука… Хоть верьте, хоть нет, а я правду вам говорю.

— Я тебе верю, Ярослав, — успокоил его Горяев. — Говори все, как ты понимаешь, не стесняйся. Ведь для этого я и посылал тебя туда.

Ярослав, склонив голову, смотрел под ноги, кусал губы.

Горяев не торопил хлопца, ждал, пока он успокоится.

— Понимаете, как у нас все повернулось. Когда Западная Украина была под Польшей, наши коммунисты, скажем, сельробовцы^[4] и все, кто был с ними одной думки, они себя не раскрывали, делали свое дело тайно. Когда в тридцать девятом советские войска освободили Западную, все эти люди начали в открытую помогать новой власти. Националисты, — тогда их было мало, и то были действительно кулаки, поповские сыновья, учителя некоторые, а про Степана Бандеру мы и не слыхали, — они сидели тихо, но всех наших советских активистов брали на список. Пришли немцы, а для них все приготовлено. Уничтожили самых активных, твердых людей, тех, за кем беднота шла. Когда голова снята — что руки могут сделать?

— Ясно, — кивнул головой полковник. — Террор, гестаповские методы устрашения. Это понятно. Меня вот что интересует, Ярослав. Ты говоришь, что среди бандеровцев есть бедняки. Что их заставило примкнуть к националистам?

— Я сам себе не раз этот вопрос задавал, — ответил хлопец. — По–всякому бывает. Это ведь молодые, сопляки. Иному дай в руки ружье, он и рад игрушке, ему больше ничего не надо. Но основная причина — немцы. Люди ненавидят немцев, хотят им мстить. Вот некоторые и идут к бандеровцам, в украинскую партизанку, как они говорят.

— Подожди, подожди, — прервал его Горяев. — Тут что–то не так! Ведь бандеровцы сотрудничают с немцами. Ты сам говорил — украинская полиция, списки советских активистов… Они встречали гитлеровцев лозунгами на специально построенных арках — «Да здравствует Адольф Гитлер и Степан Бандера!»

— Было… — согласился Ярослав. — Сейчас другая политика. Немцы обманули бандеровцев: обещали им державу, правительство, а потом показали дулю. Даже арестовали самых горячих националистов. Потом начали забирать контингент — хлеб, скот, угонять хлопцев, девчат в Германию на работу. Чуть что — расстрел на месте, без разговоров. Я говорю вам, многие из тех, кто состоит в бандеровской армии — УПА называется — пошли туда, чтобы отомстить немцам, воевать с ними.

— И воюют? — удивился Горяев и недоверчиво взглянул на хлопца.

— Где там! — пренебрежительно махнул рукой Ярослав. — Это все обман, разговоры. Воюют с поляками, а с немцами когда–никогда, для отвода глаз. Постреляют из леса, убьют одного–двух, оружие заберут. Не без этого… То все байка! А поляков, тех мордуют по–настоящему, без пощады. Украинцы — поляков, поляки — украинцев. Такое творится, что поверить трудно. Я слышал, один бандеровец родную мать убил. Отец у него украинец, мать — полька. Бабы его стыдить начали: «Как ты мог на мать родную руку поднять?» А он, даже не–краснея, в ответ: «Какая она мне мать, она — полька…»

Хлопец умолк. Он, видимо, был удручен тем, что принес только невеселые вести и ничем не мог порадовать полковника.

— Как немцы относятся к полякам? — нарушил молчание Горяев.

— Так же, как и к украинцам.

— Забирают хлеб, угоняют молодежь в Германию?

— Конечно! Все то же самое, а может, и похуже…

— Почему же украинцы и поляки вместо того, чтобы бить друг друга, не объединятся и не выступят против общего врага?

— Такие спробы были, — грустно сказал хлопец. — А тут ночью кто–то напал на украинское село, сжег несколько хат, прошло три–четыре дня — кто–то сжег польский хутор, вырезал целые семьи. И пошло!

Как только Горяев услышал о ночных нападениях, он бросил быстрый, выразительный взгляд на Оксану.

— Убежден, что это дело рук немцев, — сказал он горячо, — кровавая провокация! Они мастера на такие вещи. Эрих Кох, когда его назначили гаулейтером Украины, заявил своим подчиненным: «Если украинец пойдет убивать поляка, а поляк — украинца, я не стану препятствовать, отговаривать. Пусть режут друг друга сколько им угодно. Если между делом они прикончат какого–нибудь уцелевшего еврея, я буду прямо–таки в восторге». Вот как острят гаулейтеры. Классический прием завоевателей — разделяй и властвуй.