Повести моей жизни. Том 2 - Морозов Николай Александрович. Страница 151

— Собирайте ваши вещи. Конвой уже идет, чтобы вести вас на пароход. 

Я так и привскочил. 

— Но как же, — говорю, — ведь моя жена ничего не знает и останется здесь ждать моего отъезда. 

— Может быть, я буду в состоянии предупредить ее? 

— Но я не знаю даже, в какой гостинице она остановилась! Притом же она, наверно, ушла в город покупать для меня фрукты и ягоды. 

— Уверяю вас, что я совершенно ничего не знал о том, что вас отправят так экстренно! Я вас знаю давно по вашим статьям в «Вестнике знания», который читаю, и по газетам еще со времени вашего освобождения из Шлиссельбурга! Это распоряжение этапного начальника. 

Я видел, что он говорит правду, и, подавив свое внутреннее волнение по поводу нового тяжелого испытания, ждущего Ксану, собрал свои вещи и пошел в приемную. 

Там все произошло так, как предсказывал мне в Ялте Шейн. Прежде всего старший конвойный попросил меня раздеться и, протерев каждый шов моего платья и огладив руками через белье мое тело, как при приеме сюда, начал особенно усердно и долго прощупывать пятки моих башмаков, очевидно, предполагая там спрятанные для побега деньги. Мне, добровольно пошедшему на это новое испытание за свободу слова, стало смешно при виде его беспокойства. 

По-видимому, эти пятки страшно его беспокоили, но, не найдя в них ничего, он наконец со вздохом поставил предо мною башмаки. Мои часы, очки вместе с карандашом и пачкой почтовой бумаги были отложены в сторону. 

— Этого, — сказал он, — мы не возьмем. 

— Как, даже очков? Но без них у меня сейчас же разболятся глаза и придется делать заявление доктору. 

— По нашим новым правилам очков мы не берем иначе как при бумаге доктора о том, что они необходимы для зрения. 

— Но ведь никто же из отправляемых не знает, что надо запастись докторским удостоверением! 

— Потому почти всех мы и возим без очков. Все это мы оставим здесь в тюрьме, и из нее перешлют вам, если пожелаете, на место назначения. 

— Но я даже не знаю, посадят ли меня в Двинскую крепость или в двинскую тюрьму! 

— Может быть, — вмешался молодой помощник смотрителя, — вы доверите мне все это для передачи вашей жене? 

— С удовольствием, все! Но очки мне необходимы. 

— Может быть, достаточно будет, если смотритель тюрьмы напишет разрешение на очки вместо доктора, которого теперь нет? — спросил он конвойного. 

— Это можно! — сказал смотритель, только что вошедший с кошельком, отобранным у меня при приеме. — Я вам могу, — обратился он ко мне, — кроме очков, выдать из кошелька восемьдесят восемь копеек, а остальные сорок семь рублей вам будут пересланы мною потом по назначению вместе с вашим чемоданом и всеми отобранными вещами. Вас повезут на пароходе сначала в Одессу, где переменят конвой, а затем по другим этапам — в Витебск, в распоряжение губернатора. Так сказано в бумаге. 

— Но почему же окольным путем, морем через Одессу, а не прямо по железной дороге? 

— Может быть, боятся сочувственных встреч на станциях, — улыбнувшись, сказал он. — Ведь о вашем отправлении в Двинск уже напечатано в сегодняшних газетах. 

Итак, мне предстояло ехать более двух тысяч верст окружными путями с 88 копейками на пропитание, не считая 10 копеек суточных! Больше двух бутербродов в день не купишь в дороге на такие деньги! 

А затем предстоят остановки в губернских тюрьмах по неделям в ожидании сбора попутных этапов. Я уже чувствовал у себя под ложечкой будущий мучительный, многодневный голод, который я испытал когда-то при первом заключении и потом в Алексеевском равелине. Если бы этих предварительных опытов не было, я чувствовал бы себя в тысячу раз легче, но я уже два раза успел узнать, что значит умирать от голода, и мне казалось, что третьего такого испытания уже никто не может выдержать. Мне начинало казаться, что прежний ад снова разверзает передо мною свою пасть, чтоб уж окончательно проглотить меня. Наступает для меня вечная разлука с Ксаной, с наукой, с природой, с полетами по воздуху. 

Как горькая ирония, вспомнилось мне, что именно здесь, в Севастополе, находится теперь авиатор Ефимов, с которым я встретился месяц тому назад и условился лететь вместе на его новом моноплане через всю Россию, от Черного до Балтийского моря. И вот вместо полета по воздуху судьба и начальство уже приготовляли мне путешествие по простым этапам и как раз по тому же самому направлению! Вместо панорам городов и деревень, рек и озер с высоты птичьего полета мне приготовлен осмотр всех русских тюрем между Черным и Балтийским морями, может быть, для того, чтобы я успел до своей смерти описать их ужасы. 

Пять конвойных с саблями наголо окружили меня и по команде повели по улицам Севастополя к пристани. Я шел между ними с эмалированным жестяным чайником в одной руке и с черным мешком в другой, где были положены мыло, полотенце, запасная рубашка, булка, фунт копченой колбасы, фунт чаю и три фунта сахару. Мы шли посредине улицы. Случайные прохожие безучастно, как казалось мне, посматривали на меня с тротуаров и проходили мимо. Никого знакомого не встретилось на всем этом длинном пути. «Какой контраст, — думалось мне, — между начинающейся теперь частью моего пути и только что минувшей частью! Раньше сопровождавшие меня одинокие стражники и околоточные нарочно уходили от меня по временам, оставляя одного и как бы говоря: "Да убеги же ты наконец, избавь нас от неприятности!" А теперь полная перемена фронта. "Знаем мы, что ты каждую минуту только и думаешь, чтобы сбежать, но это, брат, тебе не удастся!"» И мне казалось, что все это делается умышленно, что в начале моего ареста властям очень хотелось, чтоб я убежал и этим выставил себя непоследовательным трусом, предложившим, чтобы его судили вместо другого, а затем сбежавшим от неблагоприятного приговора. А когда я не исполнил ожидаемого, — они решили поступать со мною так, как будто бы я только и думал о побеге. 

Передо мною показалось снова Черное море, пристань, большой закопченный пароход, но меня не повели туда, а отвели немного направо, к какому-то помещению перед набережной вроде таможни, и предложили сесть у нее на скамейке. Там на небольшой площадке спало несколько солдат и один караулил их ружья, сложенные в козла. Старший моего конвоя сходил на пароход за билетами и возвратился. Минуты за минутами потянулись для меня в томительном ожидании под жгучим солнцем, так как оказалось, что пароход пойдет только через три часа, а меня хотели отвести отсюда на него только перед самым отправлением. Я молча смотрел на проезжающих мимо нас пассажиров и вдруг увидел на одном извозчике, мчавшемся особенно быстро, широкую белую с черной каймой шляпку Ксаны. 

— Ксана! — крикнул я ей, чувствуя, что никакие штыки и грубости не удержали бы меня от этого. 

— Нельзя! Нельзя разговаривать! — строго заметил мне конвойный. 

Ксана быстро остановила извозчика. 

— Я все знаю! — крикнула она мне издали. — Сейчас свезу чемодан и возьму себе билет. Мы поедем вместе! 

И она поехала к пароходу. Казалось, все стало сразу светло. Кто ей сказал? Или случайно она сама заехала в тюрьму, чтобы передать мне фрукты, и узнала, что меня уже увезли? 

— Можно будет ей видеться со мной? — спросил я конвойного. — Мы не останемся в долгу. И вам, и мне будет лучше, потому что все деньги у нее, — прибавил я с ударением. 

— До отхода, пока стоят жандармы и смотрит разное начальство, никак нельзя. А потом, когда отъедем, можно. 

Конвойные, посидев еще немного, повели меня на пароход, где около самого носа корабля мы спустились под палубу по лесенке, приведшей меня к некрытому четырехугольному широкому колодцу. Он был окружен решеткой, а между ним и бортом парохода по краям палубы находились два этажа нар. Это и было этапное помещение для обычных пересыльных, где они спят вместе, вповалку. Но меня не посадили на нары, а обвели кругом всего колодца и ввели в небольшую каюту с маленьким круглым окном, смотрящим на море, с умывальником в углу и двумя койками у поперечных стен.