Траян. Золотой рассвет - Ишков Михаил Никитич. Страница 9

Между тем на площади уже полилась кровь. В схватке принимали участие рабы, вольноотпущенники, свободные граждане, в толпе мелькнула и широкая красная полоса на сенаторской тоге. Важный, рассвирепевший от жажды справедливости сенатор – нижняя челюсть у него заметно подрагивала – указывал своим рабам, уже вооруженными молотками и зубилами, как половчее отделить голову злодея. Первого нападавшего Ларций сумел отпихнуть. Тогда на него пошли стеной. Впереди выступал негодяй с совершенно омерзительной рожей – шрам через всю левую щеку, на лбу рубцы. Уж не из беглых? Подобная рана – явный признак того, что негодяй пытался замаскировать выжженное на лбу рабское клеймо. И эта тварь посмела поднять руку на римского всадника! Ларций испытал необыкновенный, будоражащий прилив негодования. Он закричал так, что вокруг него собралась толпа. Негодяй сплюнул и замешкался. Этих мгновений Ларцию хватило, чтобы добыть долгожданной трофей – указательный палец вздетой к небу руки.

Конечно, невелика награда, с полфунта. Это не отрубленная к тому моменту голова и не левая нога, которую с радостными воплями уже потащили в ближайшую подворотню, даже не рука, доставшаяся чернобородому мастеровому, но радости этот небольшой сувенир или, если угодно, трофей, доставил немало.

В следующую минуту кто?то разгоряченный победой или, наоборот, посчитавший себя обиженным во время дележки, крикнул, что на Этрусской улице полным–полно сторонников бывшего императора. Они засели в ювелирных, торгующих роскошными тканями, а также драгоценной посудой лавках и ждут момента, когда можно будет вновь восстановить тиранию.

Не тут?то было! Трезвые головы в сенате сумели настоять, чтобы новый император немедленно отдал приказ навести порядок на форуме. Преторианцы неожиданно уперлись, однако очень скоро внезапно сменили упрямство на чрезвычайную исполнительность. Центурионы бегом расставили караулы у сохранившихся драгоценных останков прежнего император и еще не опрокинутых статуй. С наступлением темноты все эти предметы были доставлены в военный лагерь у Номентанской дороги, где гвардейцы разделили золото поровну.

Несколько дней Лонг ходил радостный, то и дело любовался на выдранный с «мясом» золотой палец, согревался надеждой – теперь новый принцепс разберется с его делом, даст острастку Регулу.

Однако радовался недолго. Шли дни, но в городе ничего не менялось. Скоро надежда угасла, подступила безысходность. Притушил надежду все тот же Регул, которому новый принцепс поручил надзирать за сбором отходов в Риме. Должность была исключительно хлебная, уважаемая. Прежнее недоумение проснулось в душе: в столицу начали возвращаться обиженные Домицианом изгнанники (вернулась и Гратилла, всю ночь проплакавшая с матерью у них в доме), в то же время доносчики как безбоязненно расхаживали по улицам так и расхаживают.

В те дни его пытался поддержать Кореллий Руф – пригласил в свой дом, чтобы проститься. В записке говорилось, что Мировой Логос услышал его просьбу – тиран пал. Теперь он со спокойной совестью может уйти из жизни. Когда Ларций зашел дядюшке в спальню, тот с гордостью сообщил.

— Третий день ничего не ем, – затем радостно добавил. – Уже скоро.

Ларций не нашел, что ответить. Сидел в растерянности возле узкого, простенького ложа с загнутой спинкой в изголовье и с удивлением, смешанным со страхом, разглядывал старика. Когда он только вошел к Руфам, жена Кореллия встретила его в атриуме и, глотая слезы, страстно принялась упрашивать гостя отговорить мужа от пагубного намерения. Призналась – «…нас он не слушает, на все мои просьбы, просьбы сестер, дочерей, маленького внука, отвечает – пустое. Говорит, пора отдохнуть».

Наконец сообразив, что молчание неприлично затянулось, Ларций, вспомнив о просьбе жены, предложил.

— Может, дядюшка, лучше повременить?

— Это тебя, – старик кивком, с трудом двинув головой и поморщившись от боли, указал на дверь, – они научили?

Ларций тоже кивком подтвердил его догадку.

Кореллий улыбнулся.

— Вчера внучок принес мне кусочек репы. Говорит, отведай, дедушка. Потом с любопытством посмотрел на меня – глазенки черненькие – и спрашивает: «Дедушка, ты совсем уходишь? Тебя больше не будет?» Совсем ухожу, малыш. Больше меня не будет. Будешь меня вспоминать? Буду, отвечает, очень буду. И заплакал – не уходи, говорит, дедушка. Я ему – ничего не поделаешь, Гай. Хватит.

Он улыбнулся, потом спросил.

— Как твои дела, Ларций? Все переживаешь, ночами не спишь? Пытаешь природу, за что тебя так? Выше голову, префект. Как видишь, все в нашей власти. Даже смерть. Что же, всю жизнь следовать заветам Зенона, прислушиваться к Эпиктету, а теперь раскиснуть? Проявить трусость? Неразумно без цели мучиться, неразумно забыть о долге, а тот, кто неразумен – безумец. Неужели на старости лет я добровольно запишусь в сумасшедшие. Нет, нет и нет. Умирать не страшно, когда знаешь, что тиран пал, и ты приложил к этому руку. Я исполнил долг, того же и тебе желаю. Выше голову, Ларций. Приходи на похороны.

— Обязательно! – страстно выговорил Ларций и обеими руками сжал костлявую руку старика, лежавшую поверх одеяла.

Когда подошел к двери, его остановил возглас старика.

— Знаешь, сынок, а репки хочется. Солененькой, с оливковым маслом…

— Принести?

— Нет, сынок, сам полакомься. Репа – она очень полезна для молодого организма, – голос его упал до шепота. – Слышишь, сынок, права была супруга Тразеи, когда вонзила кинжал в сердце. Умирать не больно.

Кореллий Руф еще четыре дня ожидал смерти. После похорон Ларций опять всю ночь промаялся.

Героизма, разумного, трезвого выбора в решении старика Руфа было хоть отбавляй, однако опять же таилась в его поступке и некоторая недоговоренность, смутившая Ларция. Руф почувствовал себя свободным – это хорошо. Но разве это выход для него, отставного префекта?

Споткнувшись об эту мысль, Ларций некоторое время с недоумением прикидывал – вот он, Ларций, Корнелий Лонг, тоже старается избежать порочных страстей, старается не впасть в безысходность. Однако мучения все же испытывает. За объяснением обратился к своему личному рабу Эвтерму. Тот был большой дока по части умения жить. Эвтерм растолковал, что безысходность – это скорбь от размышлений, неотвязных и напряженных, а мучение – страх перед неясным. Зная причины, легче избавится от этих пороков, но будет ли разумно в его, Ларция, положении пойти и повеситься, он сказать не может? С одной стороны, конечно, это достойный выход. Если ты ощущаешь себя свободным человеком, будь готов быть свободным во всем. С другой – не трусость ли бросить родителей на произвол судьбы, причинить им страшное горе? Пример Кореллия убедителен, однако другой мудрец, Агриппин, заявил – сам себе трудностей не создаю. Так и не найдя ответа, Ларций спросил, стоики утверждают, что наша душа – частичка, сколок, искорка мировой души или все пронизывающей, одухотворяющей природу пневмы. В таком случае, эта самая пневма тоже должна испытывать страдания? Выходит, ей тоже неспокойно? Тогда о каком бесстрастии, снисходительном отношении к ударам судьбы может идти речь? Эвтерма ответил откровенно.

— Не знаю, господин. Я слыхал, что в провинции Иудея сто лет назад объявился некий безумец, утверждавший, что он – сын Божий и явился на землю смертью смерть одолеть. Что, мол, он и есть страдающая мировая душа, и те, кто поверят ему, придут к нему, получат надежду на спасение.

Ларций недоверчиво прищурился.

— Где, говоришь, проживал этот мудрец? В провинции Иудея? В этой Иерусалиме, которую сравнял с землей император Тит?

— Точно так, господин.

Ларций вздохнул.

— Варварское племя, а туда же! О мировой душе заговорили, – он подумал немного и с некоторым сожалением, справившись с подступившей к горлу безысходностью, добавил. – О сострадании–и-и…

В те дни, когда Нерва прятался в Палатинском дворце, случались у римлян и веселые минутки. Например, потешный водевиль сочинил своей смертью Веллей Блез, на которого даже после смерти Домициана продолжал давить Регул. Веллей, чувствуя приближение смерти, пообещал наглецу оставить ему в наследство свой знаменитый парк за Тибром, однако в оглашенном завещании не было ни слова ни о парке, ни о Регуле. Узнав, какую шутку сыграл с ним богач, сумевший провести самого пронырливого сенатора, которого знал Рим, Регул пришел в ярость, но успокоился тем, что купил у наследников Блеза этот парк и выбросил оттуда все, что напоминало о прежнем хозяине.