Маримба! - Терентьева Наталия. Страница 35

Забрала Шура зимние вещи, насовсем ведь уехала. Теплые мохнатые сапоги, кожаное пальто на меху, которое дарил еще первый муж, тот, что был до Санька. Муж был плохой, бил Шурочку, но троих детей родила от него как-никак, и от памяти никуда не деться. Санины подарки Шурочка брать не стала. Я потом как-то заходила к Сане за новым ключом от ворот и увидела за стеклом в шкафчике – как стояли, так и стоят: чашка с их общей фотографией, шкатулка, украшенная сердоликовыми цветами, в которой Шурочка хранила свои немудреные драгоценности, да мишка с мягким сердечком в руках, на котором написано «ай лав ю» – Саня дарил на День всех влюбленных. Мы с Катькой вежливо кивали, пока нам Шурочка, смущаясь, показывала этого мишку, а когда шли домой, покатывались, особенно Катька. Да и я недоумевала… Ну не бывает ведь так. Сто лет прожить вместе – это одно дело. А влюбиться в пятьдесят, притереться, терпеть друг друга… Чудеса.

– Мам, почему она уехала?

– Слишком гордая, слишком зеленоглазая оказалась наша Шурочка…

– Не захотела быть начальницей помойки, да, мам?

– Не захотела.

– А как же любовь, мам? Они же с Саней любили друг друга.

Я посмотрела на Катьку. Моя Катя выросла. Этим летом по душам поговорила с Гончаровым – о том, как хорошо всю жизнь лежать и мечтать, мечтать… падала со своих садовых качелей от хохота, читая «Мертвые души» (кто бы подумал, что книжка такая смешная), сопела над размышлениями юного Лермонтова о жизни, судьбе, одиночестве…

– Любила-разлюбила, так бывает, ты же знаешь.

– Знаю, – серьезно кивнула Катька. – Я же разлюбила Цепеллина, вот и Шурочка…

– Ну конечно! И я Данилевского! Вот какие мы теперь свободные и счастливые девушки.

Катька покосилась на меня.

– Как-то ты это сказала…

– Как?

– Неискренне! Мам, вот знаешь, мне всегда очень обидно, когда ты говоришь об одиночестве! А я? Что, лучше бы у тебя был Данилевский, а меня бы не было?

Я крепко обняла Катьку.

– Нет, конечно. Смотри, как вытянулась наша голубая елочка. Ветка стала верхушкой, вместо сломанной…

– Мам, ты разговор не уводи.

– Ты о чем хочешь поговорить?

Катька немного растерялась.

– О любви… И о жизни… О Шурочке…

– Хорошо. Жила-была Шурочка. Работала на ферме. Была маленькой, фигуристой и зеленоглазой… Осеменяла быков, огромных, черных, страшных. И совсем их не боялась. А они ее боялись. Как увидят Шурочку – в кучу собьются, жалобно мычат…

Катька вздохнула.

– Ну ясно. Серьезно со мной разговаривать не будешь.

Я поцеловала Катьку в загорелую щечку.

– Самый что ни на есть серьезный разговор. Сказка про быка и Шурочку.

Катька засмеялась.

– Мам, ты такой интересный художник, знаешь! Ты мне даже больше Конан-Дойля иногда нравишься!

– О, вот это поворот! – теперь уже засмеялась я. – Так что, продолжим про любовь, одиночество и воспитание быков?

– Продолжим. Только давай, чтобы в конце все хорошо было, ладно? Даже если она одна останется, чтобы не плакала, хорошо?

Я кивнула.

– Конечно. Главное, чтобы в конце не плакала. Вышла бы утром на свой большой огород, встала бы руки в боки, огляделась, улыбнулась… Вокруг поля-перелески, бескрайние дали… Так и напишем, да?

– Да. И еще напиши, мам… – Катька вздохнула, – что Саня музыку включает громко не потому, что он под нее пиво пьет и танцует с какими-то деревенскими шалавами, а чтобы никто не слышал, как он о Шурочке плачет. Хорошо? Вот так напиши, всем понравится.

– Мораль сей басни…? – стараясь сохранять серьез, продолжила я.

– Не надо морали, мам! Просто опиши, как Саня вечером окно открыл, посмотрел на свой огород, на ржавые цветы, музыку включил… там, знаешь, что у него обычно звучит… «Я иду такая вся – на сердце рана…»

– А Шурочка тем временем улыбается, да? Просторы, соловьи поют, капуста в огороде наливается, розы оплели весь домик, рядом козочка пасется, курочки бегают…

– Конечно! Так будет справедливо. Ведь можно, чтобы хотя бы в сказках все так было, правда, мам?

– На то они и сказки, дочка. Можно, конечно. Как нарисуем, так и будет.

Пираньи

Худая девушка, уже не очень юная, шагнула к заведующей, задев меня сильно выпирающим животом, и требовательно заговорила:

– Чего вы тянете-то? Стимуляцию когда делать будем?

Я посторонилась, а девушка без улыбки добавила:

– Блин! – и, покачиваясь на мосластых голых ногах, торчащих из-под байкового бардового халата, исподлобья посмотрела на дородную заведующую обсервационным отделением роддома.

В это отделение попадают те, кому рожать в обычном потоке опасно. Из-за количества предыдущих абортов, из-за слишком юного или, наоборот, зрелого возраста, из-за наследственной патологии, а также просто платно и по знакомству.

Заведующая устало махнула на нее рукой:

– Иди, Селедкина, иди! Не маячь тут! Хватит уже!

Я не успела поразиться неожиданной грубости дружелюбной и обходительной заведующей, как девушка с забавной фамилией, вполне подходящей ее слегка выкаченным глазам и длинноватому рту, ответила:

– Отсвети-илась! Запахни-ись! – И пошла, переваливаясь, по коридору.

Я стала соображать, что же она такое сказала, а заведующая покачала головой:

– Вот дура-то! Ведь рожать у кого-то из нас будет, а со всеми уже перелаялась!

– Боится, наверно, тоже уже возраст, да?

– У кого, у Селедкиной? Возраст, только в обратную сторону. Как думаете, ей сколько?

– Двадцать… пять, – сбросила я года три.

– Семнадцать! Будет.

– Настрадалась, значит, в жизни уже… – неуверенно предположила я.

– Это уж точно, – невесело усмехнулась заведующая. – Настрадалась так уж настрадалась наша Селедкина! Ладно, идите, сейчас вам капельницу с витаминчиками поставим, чтоб к утру мы с вами были как новенькие, – и вперед!

Заведующая хотела, конечно, сказать – «как молоденькие», но пожалела меня, на медицинском языке – «старородящую». Мужчины, слыша это слово, поеживались:

– Да ладно, что уж ты так про себя! Ты еще нормальная, с виду…

Не понимали, что такое первые поздние роды. А рожавшие женщины спокойно говорили:

– Да ладно! И в сорок три рожают… Одна вон недавно двойню в сорок пять сама родила… правда, в Финляндии, с анестезией…

Мне поставили капельницу, а дальше все пошло, как в сказке. Не зря я почти тридцать лет ждала своей великой любви. Не зря я еще пять лет жила только этой любовью, не замечая, какое время года за окном.

Роды мои описаны в учебнике по акушерству и гинекологии в главе «Классические роды». То есть такие, каких почти не бывает. Без отклонений, без патологий, срывов, стимуляции и анестезии. С криками, равномерными схватками, грубыми терпеливыми акушерками и равнодушно-умелыми врачами. И прекрасной девочкой, которая ровно через восемь часов после первой боли в пояснице появилась на свет и возмущенно, не очень громко произнесла:

– Кря-кря!..

Именно так заплакала Катя. Девочка… Вместо сыночка, которого я ждала сорок недель и один день и еще пять лет до этого – после того, как будущий папа однажды мечтательно сказал:

– Вот кто мне сына родит…

Правда, что будет дальше, он не уточнил, но мне это казалось очевидным. Вот я и выносила богатыря. Женского рода. Пятьдесят четыре сантиметра, весом четыре шестьсот, с длинными черными волосиками, с каштановыми бровками, пушистыми ресничками и глазками-вишенками.

– Врешь ты все! Ты знала, что будет девочка! – заявил мне тот, кого я ждала, прощала, в кого верила и кому пошла звонить, опираясь на стеночку, через сорок минут после родов. – Врешь ты все! Вообще все врешь! Я не знаю, кто отец этого ребенка! Пока, я занят! – сказал – как отрезал – папа моей девочки. Я его знала всего семь лет и не успела еще понять, что он будет много отрезать, собирать снова, ломать, разбрасывать, жалеть о брошенном – и не раз. Что жизнь для него как игра в куличики. Ведь все можно быстренько сломать и снова построить – разве нет? Песка много, наиграемся…