Маримба! - Терентьева Наталия. Страница 7
– Ты поняла? Поняла, кто это? – не успокаивалась Катька.
– Поняла, – одернула я ее, – шагай вперед. Что ты, в самом деле, так завелась…
– Он успел домой съездить, переодеться, мы же только что видели его на концерте в парке, он был в своем концертном пиджаке, а сейчас в черном…
– Принарядился человек, Кать…
Это правда – по пути во Дворец мы успели послушать и духовой оркестр, год не виделись… Репертуар знаем наизусть, все то же самое. Но так все ровненько, хорошо, чистенько играют. И с изысками… То соло на тромбоне кто исполнит – тихий глуховатый тромбон звучит приятно и даже интимно, то вдруг музыканты, в основном мужчины, пропоют полстрочечки из известной французской или американской песни середины прошлого века, времен юности моих покойных уже родителей или просто вдруг крикнут «Хэй!»
Я взглянула на дирижера еще раз.
– Кать, а ты знаешь, это ведь его сын сейчас играл на маримбе…
– Его?.. Точно! Точно! Я же сказала тебе: у него есть брат-близнец!
– Ну брат – не брат, – засмеялась я, – а папа-гном точно есть.
– Мам… – Катька дернула меня за рукав точно так же, как обычно я одергиваю ее. – Поприличней себя веди!
– Хорошо, – кивнула я. – Выплывай из Дворца. Пойдем на море, подышим перед сном.
– Как похож, да, мам? – не успокаивалась Катька. – Очень похож…
– Очень, – согласилась я. – Только папа дольше жил и больше ел. А так – одно лицо.
Катька засмеялась, но я видела, что мои бесцеремонные шутки ей не очень нравятся, и шутить перестала. Ну что я, в самом деле! Мальчик действительно хорошо играл. Волновался, правда, страшно. Пунцовый весь был, никак начать не мог, все примерялся и примерялся. В конце «Либертанго» явно несколько нот сыграл от себя. А так – здорово. Тем более, мы действительно не знаем, как хорошо играют на маримбе, а как плохо.
– Тебе понравился маримбист? – спросила я Катьку, когда мы вышли на ветреный берег. – Да-а, не разгуляешься, дует страшно…
– Нет!
– В смысле что – не дует?
– В смысле – не понравился. – Раскрасневшаяся то ли от ветра и быстрой ходьбы, то ли от своих мыслей Катька повторила: – Не понравился!
– Ну конечно, ты призна?ешься, как обычно, недели через две после того, как он тебе разонравится.
Маленькая Катька никогда не говорила, кто ей нравится. Стояла до последнего. Все видно, все понятно. А говорить не хочет. Наверно, боялась, что я буду смеяться. Я же надо всем смеюсь. И над всеми, включая саму себя. А это нежное, первое, трепетное… Первая нежная любовь, поделенная в Катькином случае на нескольких обалдуев. Мальчик Ваня, мальчик Саша, мальчик Гера, мальчик Зайцев… Вот теперь… а как зовут, кстати, нашего нового героя?
– Кать, как зовут его?
– Кого? – невинно спросила Катька.
– Рентгеныча литовского, маримбиста, как зовут?
– Не знаю, – независимо пожала плечами Катька. – Кажется, Леонардас…
– Ка-ак? – ахнула я.
Вот какие чудеса. Только что я закончила роман, где придумала для своей милой героини нереального, слишком хорошего и… совершенно не русского героя. Латыша. И дирижера. С редким даже для Европы именем – Леонард.
– Леонард, – нахмурилась Катька. – А что? Хорошее имя. Лео…
– Да шикарное имя! – засмеялась я и обняла Катьку. – Пойдем с моря, а то продует остатки наших с тобой могучих мозгов.
– Почему остатки? – хмыкнула Катька.
– Потому что я дико устала от самой себя, писала-писала всю весну, а ты влюбилась, у тебя по определению мозгов нет.
– Мам… – Катька хотела было вырвать руку, но потом передумала, мирно прижалась ко мне. – Ты такая большая, теплая…
– И ты такая уже большая у меня и беззащитная… – Я покрепче обняла высокую, тоненькую Катьку и мы пошли по медленно темнеющему, роскошному парку.
Когда-то архитектор спланировал парк для семьи литовского графа на пятидесяти гектарах леса у самого моря. С хитро извивающимися дорожками, широкими аллеями, двумя озерцами, мостиками, живописными лужайками и парадной частью, в которой построен дворец и разбит чудесный розовый сад. Время шло, сменялись поколения и режимы, а парк рос, взрослел, буки, вязы, дубы, клены, а главное, сосны росли и крепчали, и соединялись кронами, и давали потомство. В парке стали жить косули, ужи, белки, разные птицы. Садовники ухаживают за парком так: прореживают быстро зарастающую чащобу и стригут метров на пять траву по бокам широких дорожек, рукотворных, но грунтовых. И ты идешь по земле, как должен ходить хотя бы три месяца в году, хотя бы месяц. По земле, не по асфальту.
Вечером за ужином мы еще поговорили про маримбу да и забыли. Столько разных других тем! Обложка для моей новой книжки, Катькина недавняя победа на вокальном конкурсе в Юрмале, от которой она еще не отошла, наша чудом не сгоревшая баня на даче, которую нам добрые соседи подожгли аккурат перед отъездом в Литву…
На следующий день резко испортилась погода. Погода на Балтике имеет пренеприятное свойство, которое только Катька с ее чудесным светлым нравом может называть «милой непредсказуемостью». Я-то просто ненавижу, когда просыпаешься от нежных лучей солнца, жмуришься, планируешь, собираешься на море, и как раз к тому моменту, когда ты выходишь из номера с пляжной сумкой в темных очках, начинает противно капать мелкий дождь, с моря дуть северо-западный ветер, а небо, час назад голубое и почти чистое, все больше и больше заволакивают непроглядные, грязно-серые, бесконечные тучи. За слоем светло-серых отчетливо проглядывается слой темно-серых, плотных, густых, наполненных холодным осенним дождем, затяжным, нудным… И это не октябрь. Это самый разгар лета, двадцать первое июля.
– Кать!
От моего резкого голоса бедная девочка аж подскочила на кровати.
– Что, мам? Что случилось?
– Да ляг ты, в самом деле. Ничего не случилось. Посмотри в окно.
– А… – Катька улеглась обратно. – Хорошо, что мы на море, правда, мам? Уютно как… Можно не вставать…
– Так! – Я решительно включила компьютер. – Сейчас я посмотрю, куда отсюда, из этой твоей тухлой Прибалтики, можно улететь. Море… На море люди загорают, а не в постели валяются до двенадцати!
– Мы уезжаем? – осторожно спросила Катька и уселась в кровати.
– Естественно! Не будем же мы сидеть в этой промозглой чавкающей луже!
– Ты про Балтийское море? – осведомилась Катька со вздохом.
– Про него самое. Вставай. Делай зарядку.
– Хорошо. Мам, знаешь, я думаю, я поняла, почему литовцы не обиделись на твой первый рассказ про Литву.
– Почему? Так… В Грецию прямого самолета нет, в Болгарию тоже… Черт… Что, только в Москву, что ли, можно полететь? А нет, вот еще в Красноярск.
– А в Красноярске теплее?
– Да! Даже в Сибири теплее, чем здесь! Ну почему они не обиделись? Потому что пофигисты?
– Нет, – Катька улыбнулась. – Тебе идет с таким хвостиком. Всегда так носи… Потому что они некоторых слов не понимают. Там, знаешь, – «тухлая Прибалтика», «жадноватые», «прижимистые». Помнишь, как в магазине вчера один наш турист спрашивал: «А у вас котлеточки какие повкуснее будут?» И продавщица в испуге на него смотрела, ни слова понять не могла…
– Ну да, ну да… Вот, знаешь, куда можем полететь… А нет, черт, тоже с пересадкой. С пересадкой полетишь?
– Полечу, мам, если надо, полечу, – вздохнула Катька. – Только ты не переживай, ладно? И так тяжелый год был. Хочешь, я прямо сейчас чемоданы соберу?
– Хочу!
Катька кивнула и потащила стул к шкафу, на котором стояли только позавчера разобранные чемоданы.
– К вам можно? – В нашу прозрачную дверь постучался хозяйский сын Степонас. Высокий, не слишком хорошо справляющийся с большим телом, веселый, неторопливый. – Вот, принес вам ремень, чтобы не падал телевизор.
Катька хмыкнула, увидев ярко-оранжевый альпинистский ремень, которым Степонас с моей помощью взялся прилаживать огромный доисторический телевизор к наклонной подставке на стене. Хмыкнула и чемодан со шкафа доставать не стала.