Каменный холм - Платов Леонид Дмитриевич. Страница 23

- Да подождите вы, Василий Николаевич! Дайте самое важное узнать… Скажите, товарищ сейсмолог: благополучно ли все обошлось, не было ли жертв?

- Нет! - По голосу Федотов понял, что женщина оживилась. - Нет, не было! Эпицентр землетрясения прошел юго-восточнее одного из городов. Я так и предполагала. По телефону сообщили: есть разрушения, из людей не пострадал никто. Ведь мы предупредили всех еще в полночь, за несколько часов до землетрясения. Конечно, эти часы были тревожными. Провести их пришлось под открытым небом на бульварах и площадях. Но ведь ночи еще теплые.

- Я встану, - сказал Федотов слабым, но решительным голосом и отстранил поддерживавших его товарищей. - Нет, нет! Я обязательно встану. Я чувствую себя уже хорошо…

- Да ты в уме? Ты ранен. У тебя поднимется температура…

- Черт с ней, с температурой! Нет, братцы, не могу лежать! Пустите! Я потом объясню. Вы не понимаете ничего!…

Пошатываясь, он вышел из палатки и остановился на пороге, придерживаясь за брезент.

Да, это была Максумэ. Он сразу же узнал ее, хотя в черных косах появились серебристые пряди.

Голова ее была не покрыта - видно, выбежала из дому, как была.

На Максумэ был белый халат, придававший ей вид врача. "Стетоскопа в кармане не хватает", - подумал Федотов.

Она смотрела на Федотова широко раскрытыми, ясными глазами, не узнавая его.

- О! Есть раненый! - воскликнула Максумэ с огорчением.

- Я видел затонувший город, - сказал Федотов вместо приветствия. - Я добрался до города!

- Не понимаю.

Ей принялись наперебой объяснять, почему у Федотова забинтованы плечо и голова, показывали то на фотоаппарат, по-прежнему висевший у него на шее, то на колыхавшееся внизу озеро. Максумэ только вертела из стороны в сторону головой, недоумевающе улыбалась, пожимала плечами.

- Я сам объясню, без комментаторов, - сказал Федотов сердито и, шагнув вперед, отстранил археологов, теснившихся подле Максумэ.

- Вы просто не узнали меня, - произнес он мягко, обращаясь к ней. - Я Павел. Помните?

И, к изумлению Василия Николаевича и других, принялся перечислять, не спуская глаз с девушки:

- Москва, 1936 год, лохматый щенок на бульваре, гражданин с газетой, потом речной трамвай, разговор о Согдиане и о будущей вашей профессии, сломанный карандаш, полетевший за борт, и, наконец…

- А! Довольно! Я узнала вас!…

Максумэ не тронулась с места, но глаза ее под высоко вскинутыми широкими бровями засияли.

- Значит, вы добрались до озера?

- Как видите.

- Теперь сможете спокойно работать под водой…

- Конечно. Будете охранять меня.

- Да. Если возникнет опасность, я сразу же сообщу в ваш лагерь. Но, судя по ряду признаков, грозное мгновенье повторится не скоро…

- А ведь я остановил мгновенье, Максумэ! - сказал Федотов, не отрывая взгляда от милого крылатого лица. Снова, как много лет назад на Москве-реке, почти не замечал окружающих людей, будто на берегу пустынного горного озера остались только двое: он и Максумэ. - Я запечатлел на фотопленке то, что неповторимо.

- Затонувший город?

- Да. Вот он - здесь!…

И молодой археолог поднял на ладони и показал Максумэ фотоаппарат, на отполированной поверхности которого скользнул быстрый солнечный зайчик.

Опасный груз

Курс лекций в этом году профессор начинал в старом здании (после нескольких лет эвакуации военно-морское училище вернулось в Ленинград).

С нарочитой медлительностью раскладывая свои заметки на столе, - тем временем стихали шелест тетрадей, настороженный шепот, скрип стульев, - капитан первого ранга Грибов поймал себя на странном ощущении. Показалось на мгновение, что не произошло, не изменилось ничего, что все еще 1940 год - те же стены вокруг, тот же привычный пейзаж за окном: гранит, Нева, туман над Невой.

Конечно, это было иллюзией. Даже стены были сейчас не те. Под нанесенным недавно слоем штукатурки скрывались следы блокады, - недаром здание стояло на той стороне улицы, где надписи когда-то предостерегали прохожих: "Наиболее опасна во время артиллерийского обстрела!"

И люди в старых стенах были другие - много фронтовиков, среди них бывшие курсанты, ушедшие в 1941 году в морскую пехоту и вернувшиеся теперь доучиваться в родное училище.

Некоторые даже отпустили на фронте усы, как принято среди гвардейцев. А ведь он помнит их еще безусыми, совсем юными, со стриженными под машинку головами и круглыми румяными щеками…

С чего начать ему курс? Как с первых же слов овладеть вниманием своих слушателей, которых в течение последних нескольких лет учила война?…

Удивительно ли, что он испытывает некоторое волнение, тревогу, почти робость, точно это первая его лекция вообще, профессорский дебют…

Тетради раскрыты, карандаши очинены, десятки молодых блестящих глаз с ожиданием устремлены на профессора.

Внешне он, понятно, невозмутим и спокоен, как всегда. Ради сегодняшнего торжественного дня больше обычного занимался своим туалетом: седеющая бородка подстрижена с особой тщательностью, волосок к волоску, погоны и нарукавные знаки внушительно отливают золотом. Когда профессор склоняется над установленным в классе нактоузом, его пенсне начинает излучать свет, - это падает снизу отблеск от стекла компаса.

Сколько раз так же вот склонялся Грибов над нактоузом, только установленным не в классе рядом с кафедрой, а на командирском мостике корабля!…

Курсанты гордились тем, что их профессор плавал "по дуге большого круга", то есть пересекал океаны. Курсантам импонировало, что, поискав в памяти нужный пример, он запросто говорил на лекции: "Как-то, определяясь по глубинам в Молуккском проливе", или: "Однажды, огибая мыс Доброй Надежды…"

В молодости, окончив училище. Грибов вышел в сибирский флотский экипаж. У сибиряков, рассуждал он, под боком Великий океан, неподалеку Индийский, а учиться плавать, говорят, надо на глубоком месте.

Молодой офицер никогда не имел случая пожалеть о своем выборе. Сразу открылись перед ним перспективы такой разнообразной, самостоятельной морской практики, о которой начинающий штурман мог только мечтать. В течение первых же лет, неся дозорную службу и проводя гидрографические работы, он исходил вдоль и поперек пространство между Беринговым проливом, Мадагаскаром и Калифорнией.

Но это было только началом.

Грибову довелось побывать впоследствии в Атлантическом и в Ледовитом океанах. В Баренцевом море на посыльном судне "Бакан" он разыскивал не обозначенную на картах губу Пропащую, с грузом мин в первую мировую войну прокрадывался во вражескую данцигскую бухту и, наконец, шхерами выводил советские военные корабли в их первый триумфальный заграничный поход.

Да, он мог с достоинством сказать о себе: "Жизнь вспоминается, когда смотришь на карту мира…"

Но в этой фразе проницательный собеседник угадал бы и что-то печальное, услышал бы грустные нотки.

Вспоминается! Жизнь прошла и вспоминается…

Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, профессор отворачивался от карты и вытаскивал из кармана толстую записную книжку, заботливо перетянутую резиночкой. Сюда, год от году, заносились фамилии грибовских учеников, вышедших в офицеры. (Кое-кто уже стал и адмиралом.)

Список был длинный. К концу войны набралось 3228 фамилий.

По вечерам старый штурман любил перелистывать эту записную книжку, негромко, про себя, повторяя фамилии, затем, полузакрыв глаза, начинал представлять себе своих бывших учеников.

Коньков?… Ну, как же! Сухощавый, импульсивный, с быстрыми угловатыми движениями. Не было у него, к сожалению, усидчивости, терпения. Все брал с лету, все давалось легко. "А я хочу, чтобы не только знали мой предмет, - сказал ему Грибов, - но чтобы и свой характер изменили!" Говорят: сейчас - командир бригады, отлично воюет на Балтике…

Донченко?… А, тот, с ленцой! Три раза подряд пришлось "провалить" его, пока, рассердившись, он не взял себя самого за шиворот, не посадил за учебники и не сдал зачет с подлинным блеском. Умница, талант! Заезжал во время войны повидаться, благодарил: "Спасибо за то, что были такой строгий"…