Исповедь Дракулы - Артамонова Елена Вадимовна. Страница 54

К Пасхе готовились заранее, намереваясь после посещения церкви веселиться допоздна, позабыв о невзгодах и тревогах, но в этом году горожан ждало зловещее веселье. Когда жители столицы, по завершении службы, выходили из церквей, стражники гнали их на площадь, где должна была состояться казнь. На лицах людей застыл страх, многие крестились, в толпе слышались недовольные голоса.

Облака рассеялись, и солнце осветило повозку, на которой везли к месту казни приговоренных. На площади раздались свист и улюлюканье, несмотря на необычность обстановки, толпа повела себя так, как и всегда, с энтузиазмом проклиная обреченных на смерть. Я всматривался в лица преступников – людей, годами находившихся рядом со мной и при этом с легкостью скрывавших страшный грех, обременявший их души. Теперь жалкие, замученные пытками, они покорно ждали казни. Я смотрел в налитые кровью глаза убийц Мирчи – в них отражались только боль и страх. Они боялись и страдали, но это не было связано с раскаяньем – их преступление осталось в далеком прошлом, если они и вспоминали о нем, то не чувствовали угрызений совести. Я заставил их мучиться, но муки не стали расплатой за злодеяние.

Приговор был оглашен, и за дело взялись палачи. Площадь огласили вопли преступников. Сейчас в них звучал только ужас, но я знал, что скоро в них послышится и боль. Убийцы должны были кричать долго, им предстояло сполна испить чашу страданий. Еще живя в Турции, я узнал обо всех тонкостях позорной казни, и теперь надеялся, что палачи хорошо справятся с заданием, и муки злодеев растянуться на долгий срок. Я лично объяснил заплечных дел мастерам, коим до сих пор не приходилось подобным способом умерщвлять преступников, как им следует действовать. Орудие казни не должно было убивать сразу, а для этого кол надлежало делать затупленным и обильно смазывать жиром. Оставалось надеяться, что палачи хорошо усвоили урок и могли провести казнь как положено.

Первого к месту казни приволокли боярина Албула. Он упирался из последних сил, визжал, как недорезанная свинья, отчаянно извивался, пытаясь вырваться из цепких рук стражников. Преступника повалили на помост, и неожиданно он затих, осознав, что обречен. Веревочные петли захлестнули его ноги, палачи начали неторопливо натягивать веревки, насаживая тело на кол. Завершив свою работу, они подняли орудие казни вертикально, явив пронзенного боярина для всеобщего обозрения. Вопли не стихали ни на минуту, толпа, позабывшая о благочестии праздничного дня, неистовствовала. Казни всегда были любимым зрелищем, и жажда видеть чужую смерть смела показную набожность.

Экзекуция продолжалась. Насаженные на колья преступники один за другим взмывали вверх, оглашая площадь звуками, которые трудно было назвать человеческим криком, но, наблюдая за их агонией, мне не становилось легче. Я с ненавистью посмотрел на ликующую толпу. Горожане так же веселились, когда пытали Мирчу, они не знали жалости и сострадания. Может быть, уничтожение всех этих людей и стало бы достаточной ценой за жизнь брата? Когда-то жители Тырговиште поддержали заговорщиков, пришедших свергнуть законного князя, когда-то именно они обрекли на смерть моего отца и убили Мирчу. Эти люди думали, что двенадцать лет – срок, за который приходит забвение, они жили, не думая о своих злодеяниях. Да, Бог не покарал их, но я мог обрушить на них свой гнев. Сейчас богом был я.

Я подозвал Драгомира:

– Площадь окружена?

– Оцеплена двойным кольцом, твое высочество. Мышь не проскочит.

– Арестуй всех, кто здесь находится – мужчин, женщин, стариков. Всех!

– Слушаюсь, твое высочество. А потом?

Мне было очень легко произнести роковой приказ, и значительно труднее промолчать. Испепелявшее душу черное пламя питалось отчаяньем. Я ничем не мог помочь самому близкому человеку, я был так же беспомощен перед судьбой, как и те, кто сейчас мучительно расставался с жизнью на площади. Или у меня все же существовал выбор? «Тебя чтят за то, что ты справедливый! Не разрушай сделанного, не предавай себя, останься, кем был!» – вспомнились слова пришедшего из Снагова монаха. Я страстно желал смерти сытой толпе, но разумом осознавал, что эта резня всколыхнет княжество, перечеркнув все созданное таким трудом. Валахия не пережила бы смуты и гражданской войны. Суд князя должен быть справедливыми, суровыми, но не бессмысленно жестокими. Я не имел права, отдавшись эмоциям, убивать своих подданных, но мог наказать их за пособничество заговорщикам. Я вновь окинул взглядом толпу, с любопытством наблюдавшую за конвульсиями корчившихся на кольях убийц.

– Потом, Драгомир, гони их в Поенарь. Собери всю знать, бояр, купцов, а голытьбу не трогай. Простой народ ни в чем не виноват, а сытых и нарядных – в кандалы. Пусть не на словах, а на деле послужат своему князю.

– Слушаюсь, твое высочество, – в шальных глазах недолюбливавшего знать Драгомира сверкнул смех.

Вскоре на площади началась паника, все смешалось и, наверное, лишь один человек не испытывал в этот миг никаких чувств. Еще недавно я надеялся, что жестокая казнь убийц принесет мне облегчение, но в душе по-прежнему была пустота. Кровь не утоляла жажды мести. Пустота не могла исчезнуть от чужой боли. Я не хотел жить. Я не хотел ничего.

Пыль… Глаза разъедали пыль и бессонница. Сон давно покинул меня. Когда, начиная дремать, я закрывал веки, то видел разрытую могилу Мирчи, и дремотное состояние мгновенно исчезало, уступая место бесконечной тоске. В столице весь воздух казался пропитанным ядом, и я бежал, бежал от себя, как затравленный зверь метался по княжеству, выискивая все новые и новые заботы. Кони несли вперед. Я мчался по выжженным солнцем полям, вдоль русел пересохших рек, под тенью вековых дубрав, пытаясь забыть и забыться. Надо было измучить тело бесконечными поездками, чтобы усталость перечеркнула все чувства, но покой не приходил. Формально князь инспектировал города и деревни, лично разбираясь в судебных тяжбах, контролируя ход строительства или сбора налогов, однако на самом деле действовал, как восставший из гроба мертвец, лишенный души, но еще не утративший привычек живого человека. Разобравшись с одним делом, я выдумывал новое, и пыль под копытами наших коней поднималась к горячему злому солнцу.

Пыль. Солнце. Изнуряющая жара. Сотни людей, смотревших на меня с мольбой и надеждой. И вновь – дорога, дорога, дорога…

Брат Иоанн говорил, что нашел исцеление в Снагове, и я, как утопающий за соломинку, уцепился за эту мысль, еще надеясь, будто святая земля может даровать душе спокойствие. Посетив Тыргшор, мы вместе с немногочисленной свитой погнали коней к таинственному озеру, исцелявшему душевные раны.

Но Снагов переменился, стал иным. Когда я впервые посетил полузаброшенный лесной монастырь, меня покорило ощущение божественной благодати, пронизывавшей зеркальную гладь озер и окружавшие их вековые леса. Но я сам, своей волей нарушил чарующий покой места, где можно было остаться наедине с Богом и с самим собой. Щедрые пожертвования дали результаты, и теперь Снагов расцвел, превратившись в мощную островную крепость, целый город – шумный и многолюдный. Я должен был радоваться этим переменам, но испытывал только раздражение, чувствуя себя незваным гостем на торжественной встрече, которую устроили в мою честь снаговские монахи.

– Здорово здесь все изменилось, твое высочество. Не узнать монастырь! Когда мы сюда в первый раз приехали, здесь была непролазная глушь, – заметил Драгомир, с любопытством рассматривая недавно возведенную часовню.

– Да, глушь. А теперь оставь меня одного.

– Как прикажешь.

Драгомир остался у порога, а я вошел в храм. Пару лет назад, отдавая распоряжение о строительстве этой часовни, я хотел, чтобы однажды она стала местом моего упокоения, надеясь, что здесь удастся обрести подлинный покой. Да только напрасными были сладкие грезы о небытии! Войдя в холодное полутемное помещение, я почувствовал как перехватило дыхание…