Батальон смерти - Родин Игорь П.. Страница 57

Ленин и Троцкий рассмеялись. В их взглядах сквозила ирония. Эти образованные, умудренные жизнью люди писали книги и бывали в разных странах. А я кто? Неграмотная русская крестьянка. Моя лекция, безусловно, их позабавила. Они снисходительно улыбались, когда я сказала, что они по-настоящему не знают войны.

Я отвергла их предложение о сотрудничестве и спросила, могу ли быть свободной. Один из них вызвал звонком красногвардейца и распорядился, чтобы обо мне позаботились – выдали паспорт и бесплатный билет до Томска. Прежде чем уйти, я попросила вернуть мне оружие, но получила отказ. Тогда я объяснила, что это памятное оружие украшено золотом и было вручено по такому случаю, что для меня оно бесценно. Они ответили, что мне все вернут, как только в стране будет восстановлен порядок. Оружия, конечно, мне так и не вернули.

Я ушла, даже не попрощавшись. В соседней комнате получила паспорт. Потом села в трамвай и поехала на вокзал, решив ни к кому из друзей не заходить и не задерживаться в Петрограде.

По дороге меня везде узнавали, но не останавливали и не задерживали. В тот же вечер я села в один из трех вагонов, прицепленных к поезду, который шел через Вологду и Челябинск прямо до Иркутска. Я ехала домой, имея при себе около двух тысяч рублей, накопленных за время командования батальоном, когда я получала жалованье в размере четырехсот рублей в месяц.

Поезд был набит возвращавшимися с фронта солдатами, ярыми сторонниками большевиков. Я просидела в своем купе восемь дней, лишь изредка выходя из него по ночам. Продукты на станциях для меня покупал мой попутчик. На восьмой день путешествия, когда подъезжали к Челябинску, народу в поезде поубавилось; я подумала, что можно будет спокойно выйти на платформу и немного пройтись. Но только я собралась это сделать, как несколько солдат узнали меня.

– Эй, смотрите-ка, кто здесь! – воскликнул один из них.

– Это же Бочкарева! Шлюха! – откликнулись другие.

– Ее нужно прикончить! – крикнул кто-то.

– Это почему же? – спросила я их. – Что плохого я вам сделала? Эх, глупые вы, глупые!

Поезд тем временем замедлил ход, подъезжая к станции. Едва я успела произнести эти последние слова, как вдруг несколько солдат схватили меня и, раскачав – раз, два, три, – выбросили из вагона.

Однако раскачали они меня так сильно, что я, по счастью, перелетела через параллельную колею и упала в глубокий сугроб около железной дороги. Это было в конце ноября 1917 года. Все произошло так внезапно, что смех этих негодяев еще звенел у меня в ушах, когда я почувствовала боль в правом колене.

Поезд остановился, не доехав до станции. Вскоре вокруг меня уже собралась большая толпа пассажиров, железнодорожников и местных жителей. Все возмущались произволом солдат. К месту происшествия подошли комендант вокзала и представители местного комитета солдатских депутатов. Меня положили на носилки и отправили в госпиталь. Врачи определили у меня вывих коленного сустава, и ногу забинтовали. Я тут же заявила, что желаю продолжить путь, и меня поместили в санитарном вагоне поезда, шедшего на восток. В этом вагоне за ранеными ухаживали несколько сестер милосердия и фельдшер.

Поврежденная нога ныла все сильней и сильней. Колено начало распухать, и фельдшер протелеграфировал начальнику станции Тутальская, где теперь проживали мои родители, чтобы для меня приготовили носилки.

Моя сестра Арина работала на этой станции истопником – кипятила в баке воду для пассажиров. Такие баки с бурлящим кипятком всегда стоят на российских железнодорожных станциях. В Томске существовать было не на что, и, поскольку Арина работала здесь, вся семья переехала из Томска на станцию Тутальская. Когда о телеграфном сообщении стало известно моей сестре, а от нее – родителям, не было конца горестным причитаниям. Три года минуло с тех пор, как они в последний раз видели свою Марусю, а теперь ее, видно, везли к ним умирать.

На четвертый день пути из Челябинска поезд прибыл на станцию Тутальская. К тому времени моя нога очень сильно распухла и стала тяжелой, как бревно. От мучительной боли вид у меня был такой, что краше в гроб кладут.

На станции приготовили носилки. На платформе собрались отец, мать, сестры и даже начальник станции. Когда меня на носилках вытаскивали из вагона, мама истошно закричала:

– Марусенька! Манечка моя!

Потом воздела руки к небу и, упав на меня всем телом, запричитала, как на похоронах:

– Вернулась блудная дочь, но в каком состоянии, в каком виде!

Она решила, что после ранения я приехала домой умирать. У меня не было сил говорить. Я лишь сжала ее костлявые руки, и тут из глаз моих ручьем хлынули слезы, а горло перехватили рыдания. Все плакали. Сестры говорили мне всякие ласковые слова, отец стоял, склонившись надо мной, сгорбившийся и поседевший. Плакал даже незнакомый мне начальник станции…

У меня началась истерика, и родные послали за доктором. Он тут же распорядился о перевозке меня домой, обещая маме сделать все возможное. Проболела я целый месяц и пробыла в кровати в праздники Рождества и Нового, 1918 года.

Сэкономленные две тысячи рублей я отдала родителям. Но этой суммы, считавшейся до войны целым состоянием, едва хватило, чтобы прожить несколько месяцев. Понадобилось почти сто рублей, чтобы купить новые туфли младшей сестренке Наде, которая ходила босой. И вдвое больше, чтобы приобрести для нее на толкучке в Томске поношенный жакет. Промышленные товары, пользовавшиеся большим спросом, продавались по очень высоким ценам, но при этом трудно было найти нужную вещь. Страна обладала большими запасами зерна, однако крестьяне не хотели продавать его дешево, потому что все в городе стоило теперь в пятьдесят, а то и в сто раз дороже, чем раньше. В результате за фунт муки платили два рубля. Ясно, что на две тысячи рублей долго продержаться было невозможно.

Большевистский ураган прошелся и по Тутальской. Там тоже было много вернувшихся с фронта солдат, проникшихся большевистскими идеями. Как раз перед моим возвращением новоиспеченные атеисты, к ужасу стариков, подожгли сельскую церковь. И это был далеко не единичный, а скорее типичный для того времени случай. Сотни тысяч молодых людей, ослепленных новыми идеями, возвратились с фронта, охваченные стремлением разрушать, уничтожать все, что существовало раньше: старую систему правления, церковь, да что там – самого Бога! Так они расчищали путь к новому порядку общественной жизни, который собирались установить.

Но один русский обычай – поистине бич нации – им не удалось искоренить. Более того, они воскресили его. Царь запретил водку. Новая власть оставила запрет в силе, но только на бумаге. Почти каждый солдат по возвращении с фронта начинал дома гнать самогон, и старая болезнь вновь распространилась в стране, а большевики использовали это при построении своего нового мира.

В каждом городе и деревне создавались комитеты, или Советы, которые обязаны были выполнять распоряжения центрального правительства. Вышел указ конфисковать все золотые и серебряные изделия. Комитетчики обшаривали каждый дом в поисках золота и серебра. Существовало также предписание, или полагали, что оно должно быть, об обложении налогом излишков мебели и одежды. А когда произвольно назначенный налог не выплачивался, мебель и одежду отбирали.

В городах от этого страдали горожане, в деревнях – крестьяне, и все это делалось под предлогом конфискации богатств у буржуазии. Достаточно было крестьянину купить себе, может быть, на последние сбережения новое пальто, как его тут же записывали в эксплуататоры, и он вынужден был расставаться со своим драгоценным приобретением. Одна любопытная деталь: конфискованная одежда почти неизменно появлялась вскоре на плечах одного из большевистских вожаков. К подобным методам откровенного и неприкрытого насилия чаще всего прибегали солдаты, возвратившиеся с фронта.

В Тутальской я получила несколько писем, в том числе от моего бывшего адъютанта княжны Татуевой, которая благополучно вернулась в свой родной Тифлис.